– Что думают слушатели о вашей работе на радио?
– Как выяснилось по многочисленным презентациям "Трех женщин", у некоторых из них сложилось совершенно ошибочное представление обо мне, как о человеке, который, например, в программе "Газетный киоск" каким-то образом выражает свои политические взгляды. Некоторые ошибаются настолько, что полагают, будто я сам пишу те или иные материалы: "Как вы можете так говорить о том-то или о сем-то?" Уже не один радиослушатель выражал свое возмущение - до чего "черны" мои газетные обзоры последнего времени: "Хочется буквально ползти на кладбище. Неужели вы не можете найти ничего позитивного?" Может быть, они помогут мне в поисках позитивного и оптимистического в газетах на иврите? Кроме того, им стоит включить три российских телеканала, где оптимизм бушует со страшной силой, оттеняя, таким образом, наш израильский пессимизм - в кавычках или без них.
– Кстати, вы согласны, что журналист – профессия вторичная? Мы ведь не созидаем, как актер, ученый, строитель, а лишь говорим и пишем об их достижениях.
– Нет, я не согласен. Думаю, что, если речь идет о журналисте высокого класса, его личность часто находится на том же уровне, что и объект, а иногда - выше. Грамотно поставленные вопросы, осведомленность о происходящем, подводки к той или иной теме - все это делает журналиста абсолютно полноправным собеседником. Нет, я не думаю, что можно говорить о вторичности журналистики.
– Я, собственно, спросила об этом "для затравки". Меняем тему: вы всегда у микрофона помните, что в данный момент являетесь не писателем, не переводчиком, а радиожурналистом?
– Я очень рад вашему вопросу. Не только потому, что мне его никто не задавал, а потому, что вопрос абсолютно точный. Дело в том, что я давным-давно, чуть ли не с самого начала работы на радио, сознательно или бессознательно, провел для себя границу, которую никогда с тех пор не переступал. В ту минуту, когда я прихожу на радио и включаю микрофон, я просто-напросто забываю, что, помимо Рафаэля Рамма, существует еще кто-то другой. Только шумиха вокруг «Трех женщин» вынудила меня открыть страшную тайну: писатель Владимир Лазарис и журналист Рафаэль Рамм – одно и то же лицо. Для себя самого я отделил одного от другого, и в таком состоянии раздвоения личности счастливо прожил в комфортабельном окопе до выхода в свет "Трех женщин». Думаю, что это - необходимый рецепт нормального существования, сохранения здорового сна, аппетита и работоспособности. Будучи радиожурналистом, ты должен забыть обо всем остальном. Включая микрофон, окунаешься совершенно в другую среду обитания, в другие интересы, имеешь дело с другими людьми. И - к вашему вопросу о вторичности профессии - ты уже сам не определяешь тему: тема тянет тебя за собой. Ты не определяешь своих героев: говоришь с теми людьми, которые попали в сегодняшние заголовки, которые "делают погоду". И все это заставляет тебя на время забыть о писательстве, литературной работе - ты остаешься только журналистом.
– Рафаэль Рамм и Владимир Лазарис - разные люди?
– Что касается меня самого под настоящей фамилией, которой я лишился на "Коль Исраэль" много лет назад (известная история, когда наличие родственников в Советском Союзе делало наличие однофамильцев в Израиле достаточно рискованным делом - П.К.), я, честно говоря, в юности никогда не думал о карьере профессионального писателя. Поступив в юридический институт, я был уверен, что вступил на проторенную тропу, по которой до меня прошли многие люди, в том числе, кстати, и немало писателей. Надо сказать, что юриспруденция вообще и адвокатура в частности, нравилась мне до такой степени, что, окончив юридический институт, я даже получил рекомендацию в аспирантуру - в общем, был на правильном пути. Если бы не подача заявления на выезд в Израиль и не участие в борьбе за этот выезд, что приостановило мою репатриацию на четыре долгих года, думаю, я стал бы адвокатом. Видимо, сказалось мое увлечение словесным творчеством: с юношеских лет я читал со сцены и думал, что, может быть, именно это станет моей профессией. Более того. Поскольку ваше интервью идет под рубрикой "Обнаженная натура", могу признаться: увлечение чтением с эстрады привело к тому, что я пошел поступать в театральный институт.
– Действительно, сенсационное признание.
– Я никогда ранее в этом публично не признавался - наверное, пришло время. В театральном институте я прошел первый тур, прочитав дежурную басню Крылова и еще какое-то стихотворение. Видимо, увлеченное, восторженное состояние молодого мальчика, который тогда еще мог произвести впечатление на конкурсную комиссию, привело к тому, что я был допущен ко второму туру, на котором, слава Богу, благополучно провалился.
– Обидно было?
– Я бы не сказал, что обидно, потому что (и тут следует второе признание) в восьмом классе я пытался поступить в художественное училище, полагая, что недоразвитые способности рисовальщика гарантируют мне будущее профессионального художника. Там я провалился на первом туре, прекратив с тех пор все попытки рисовать, а после провала в театральном вузе покончил со всеми амбициями. Но надо вам сказать, что, по-видимому, это природное влечение к театральному действу, общению с публикой и привело меня на радио, чему очень рад.
– Радио связано с театральным действом?
– С моей точки зрения, радиожурналистика в обязательном порядке требует природного артистизма. Это неизбежно, ибо здесь ты имеешь дело только со Словом, мощнейшим оружием, колоссальным рычагом воздействия на людей - любого возраста, пола и состояния души. Каждый человек способен по-разному отреагировать, услышав произнесенное тобой слово с той или иной интонацией, скоростью, в той или иной форме. И, разумеется, это позволяет мне каким-то образом делать то, к чему я неосознанно стремился с детства: покончив раз и навсегда со всеми попытками выступать на сцене, обращаться к аудитории, которая выросла, благодаря радиостанции РЭКА, в сотни или тысячи раз.
– Считаете себя состоявшимся?
– Думаю, что я частично добился того, чего хотел. Было бы странно, неразумно и инфантильно говорить о том, что я добился всего: с моей точки зрения, любой профессионал любого уровня может считать себя конченым человеком, если заявляет, что он добился всего. Ни в коем случае! Более того, многолетнее занятие радиожурналистикой приучило меня к тому, что внутри работает некий датчик. В ту минуту, когда он не срабатывает, - дело "швах". Включаешь микрофон - и мгновенно возникает неосознанная тревога. Она проходит в первые минуты, когда ты говоришь с людьми, но очень важно, чтобы эта тревога была. Если ее нет, нужно спросить себя: что с тобой происходит? Естественно, эта тревога усиливается, когда журналы приходится делать неожиданно – например, в случае терактов, живьем, сиюминутно, без всякой подготовки. Все это требует еще одного навыка, который необходим в дополнении к артистизму, - способности к импровизации. Ни в коем случае нельзя быть рабом текста, плана, заранее заготовленного интервью - все происходит сейчас, разыгрывается в присутствии слушателей, которые не имеют ни малейшего представления о том, что знаешь ты, и что знает твой собеседник. В этом принципиальное отличие радиожурналистики от писательства: в твоем распоряжении - считанные секунды.
– Наши читатели могут ошибочно предположить, что вы не готовитесь к программам.
– Конечно же, это не так. Говоря об импровизации, я следую давнему верному правилу: самая лучшая импровизация должна быть основана на домашней заготовке. К актуальным журналам "Хроника дня", которые я веду еженедельно, всегда готовлюсь накануне, посвящая этой подготовке несколько добрых часов: слушаю радио, стараюсь успеть за всеми телесводками трех израильских, трех российских и нескольких европейских каналов, слежу за происходящим по Интернету. Все это позволяет мне полностью представить себе картину не только вечера, но и завтрашнего утра. Поэтому то, что может выглядеть или выглядит в эфире как импровизация, на самом деле - большая предварительная работа, без которой невозможен никакой успех. На встречах с читателями я постоянно слышал один и тот же вопрос: "Как делается "Газетный киоск»? Многие были удивлены, узнав, что каждый Божий день я читаю по несколько газет на иврите, отбираю все, что может представлять интерес для радиослушателей, и перевожу эти статьи для того, чтобы представить во всей красе израильских авторов, - очень надеюсь, что за долгие годы существования "Газетного киоска" это произошло. Работа необычайно трудная: эти статьи, в отличие от детского стихотворения, включают в себя не одно слово "хаса", которое можно заменить "салатными листьями", а заполнены огромным количеством культурных, исторических и социально-общественных кодов, известных каждому израильтянину. В ту минуту, когда в статье фигурирует какое-то специфическое понятие, имя, название, я обязан его объяснять. Это усложняет мою работу, но выбора нет. Полагаю, именно "Газетный киоск", получасовая субботняя программа, посвященная израильской прессе, концентрат опубликованных за неделю статей, дает возможность под видом переводов рассказывать о тех израильских реалиях, без которых невозможно ни самому быть израильтянином, ни понять израильтян. И, конечно, это - огромная работа, которая требует много времени. Но, к сожалению, тут ничего не поделаешь: приходится работать двумя руками, занимаясь и литературой, и радиожурналистикой одновременно. За долгие годы я уже привык. И независимо от всех остальных видов радиоработы – журналов, утренних обзоров – каждый день я готовлю материалы для "Газетного киоска".
– Мы говорили о ваших снах. Передачи не снятся?
– Не снятся. Но сложность журнала "Хроника дня" настолько высока, что накануне всегда плохо и мало спится: ты все время думаешь, успел ли сегодня собрать главные темы завтрашнего дня, что нужно первым делом сделать, вскочив с утра, и в какой степени утренние темы могут изменить всю подготовку, сделав ее ненужной, что иногда происходит.
– В своих актуальных журналах вы часто берете интервью. Как вы относитесь к термину "провокативный журналист»?
– В русском языке существует слово "провокатор", так что есть журналисты-провокаторы, журналисты-дезинформаторы, журналисты-пропагандисты. С одной стороны, очень надеюсь, что не отношусь ни к одной из этих категорий. С другой, я никогда не позволял себе идти на поводу у того, с кем беседую. Всегда стараюсь заранее составить себе представление о человеке, у которого беру интервью. Если это - израильский политик, то после четверти века жизни в Израиле я понимаю, с кем имею дело, знаю, чем он занимался и занимается, знаю о тех или иных его высказываниях и поступках, о его отношении к различным событиям – и могу заранее прогнозировать его ответы. Имея достаточно полную картину, я стараюсь с помощью определенных крючков, щипков, пинков растормошить человека и добыть у него нужную информацию.
– И это – не провокация?
– Нет, не провокация, поскольку я всего лишь пытаюсь обострить наш диалог, чтобы он был интереснее для слушателей. А самое главное – стремлюсь сделать беседу важной, весомой; избежать известного феномена, когда прошедшее по радио интервью исчезает, как пар на стекле, и никто не помнит, с кем была беседа, о чем говорили... Я хочу, чтобы разговор оставался в памяти, благодаря не перепалке или стычке, а некоему конфликту в ходе беседы, некоей драме, которая обязательно должна быть в любом телевизионном, газетном или радиоинтервью. Если нет этого элемента драмы, то нет и интервью.
– Но ведь бывает и так: сидит перед тобой человек и плетет о себе легенду. Ты знаешь, что эта легенда, и он сам знает, что ты знаешь, Зачем же мешать баснописцу? Слушатели-читатели - не дураки: разберутся.
– Сделав круг и вернувшись к началу нашего разговора, хочу вспомнить упомянутое вами понятие "вторичности". Вот здесь вторичность сильна. В ту минуту, когда ты занимаешься обслуживанием того, у кого берешь интервью, даешь ему возможность вешать лапшу на уши и тебе, и читателям или радиослушателям, эта вторичность становится негативной, неприемлемой и необычайно вредной. Не говоря ни о каких провокациях, а лишь о верности профессиональной этике, законам жанра и своего ремесла, я делаю все возможное, чтобы разрушать любые надуманные образы, обрывать любую развесистую клюкву. И, если в рамках интервью возникает возможность это сделать, я никогда такой возможности не упускаю. Хочу, чтобы мои слушатели имели полное представление о том, что на самом деле представляет собой мой собеседник, и следует ли верить тому, что он говорит.
– Не любите мифов?
– Дело не в моей нелюбви к мифам или в любви к ним. У разных людей, которые слагают о себе эти самые мифы, разные способности. Существуют специалисты высокого класса, которые занимаются мифотворчеством всю свою жизнь. Они закованы, как в броню, в мифы и легенды до такой степени, что ничего другого уже нет. Я с большим уважением отношусь к слушателям и ни в коем случае не позволяю себе недооценивать их умственные возможности. Но радиоинтервью имеет свои особенности. Оно длится в течение считанных минут, за которые нужно успеть очень много. И я стараюсь успеть. Думаю, что журналист всегда должен идти на обострение, а не плыть в потоке слов своего собеседника, обслуживая его нужды. Этот собеседник хочет рассказать о том, что у него сегодня концерт, как он велик в качестве политика, литератора или врача. Это все замечательно. Но, зная о нем достаточно до интервью, имея представление о том, чем он занимается, всегда интересно и важно попасть в какую-то болевую точку, вызвав ощущение драмы или конфликта в эфире. Поймите, я не призываю к поножовщине, просто считаю, что любое интервью должно быть острым. Если нет остроты, жалко потерянного времени.
– Немного о быте, хотя, как я понимаю, бытовые подробности вас мало интересуют...
– Я живу в "Шхунат ха-Тиква" - одном из самых свободолюбивых и лихих районов Южного Тель-Авива. Очень люблю это место. Восемнадцать лет я прожил в йеменском районе Реховота, где все друг друга знали. Это был тоже не престижный район, но среди евреев йеменского происхождения я как-то быстро растворился. Еще быстрее я растворился среди выходцев из Марокко: живу в считанных секундах ходьбы от знаменитого рынка "Шхунат ха-Тиква", куда приезжают самые большие снобы из Северного Тель-Авива, чтобы купить мясо... Надо вам сказать, что, будучи человеком скромным, не обремененным большими запросами, я привык воспринимать быт достаточно сдержанно, ставя перед собой только одну цель: заниматься моей работой с тем минимальным комфортом, который сделает работу более продуктивной. Ибо для меня уже давным-давно (и в этом нет никакой позы) жизнь - это работа.
– Что вы любите еще, кроме работы?
– Очень любил играть в теннис, но сейчас из-за обилия работы и отсутствия партнера я, к сожалению, играть перестал. Что еще люблю? Будучи сыном библиотекаря, всю жизнь читал - чтение было увлечением, упоением, основным занятием в каждый свободный час. Увы, и здесь пришлось поступиться своими привычками: обилие работы лишает времени, необходимого для чтения. Да и вообще, последние два десятка лет я подчинил все свои интересы работе. Считаю, что своим ремеслом можно заниматься только тогда, когда ты не просто в него влюблен, но когда ты им одержим. Именно это дает возможность переходить с одной ступени на другую, поднимаясь на нужную высоту.
– Не секрет, что у всех нас случаются оговорки, особенно - в прямом эфире. Неужели вы - исключение из общего правила?
– Стараюсь оговорок избежать. Но так как я, позируя для "Обнаженной натуры", обеспечиваю вас то одной, то другой микросенсацией из своей личной жизни, то и здесь не стану стесняться. Совсем недавно я получил письмо от радиослушателя, который написал примерно следующее: "Мы так любим вас слушать. У вас не бывает оговорок, ваш язык, как правило, - эталон. Именно поэтому я вздрогнул, когда недавно услышал от вас, что "израильтяне обстреляли арабскую к а в а л ь к а д у а в т о м а ш и н. Как же так? Неужели вы не знаете, что кавалькада - конная процессия, конники, сидящие верхом? Пожалуйста, не говорите больше "автомобильная кавалькада". Я очень благодарен этому радиослушателю. Ни на кого не обижаюсь, а, наоборот, с большой благодарностью принимаю любые замечания. Конечно же, моя "кавалькада" была результатом чудовищного напряжения в эфире, которое вынуждает тебя временами не слышать самого себя. Кстати, именно это происходит в самом тяжелом жанре нашей работы - утреннем обзоре ивритской прессы с 7.10 до 7.45. Нужно успеть с шести часов утра бегло просмотреть три газеты на иврите. Когда объявляется твой "выход на сцену", ты, не отрываясь от газетного листа, без остановок, без музыкальных пауз, держа перед собой газету на иврите (!), в течение тридцати пяти минут должен пересказывать все, что с твоей точки зрения интересно для слушателя. Причем, на адекватном русском языке: грамотном и точном. Это чудовищная работа, требующая полнейшей концентрации внимания. Поэтому возможны какие-то оговорки, за которые я прошу прощения - как за все прошлые, так и за все будущие.