– Владимир, вы начинали как переводчик или журналист?
– Как химик. За свою жизнь я успел угробить три карьеры. По совету моего папы, после 8-го класса я поступил в Индустриальный техникум. Как сказал папа, «кем бы ты ни стал, тебе нужна хорошая специальность». Так я получил диплом «техника-технолога по пластическим массам». После техникума стало ясно, что я – гуманитарий. А поскольку на юрфак МГУ евреев не принимали, я поступил в ВЮЗИ – Всесоюзный юридический заочный институт с вечерним отделением для москвичей, после которого открывалась прямая дорога в Коллегию адвокатов. Но ее сменила дорога в Израиль.
– А третья карьера?
– В техникуме я увлекся художественным чтением и подавал большие надежды, став лауреатом нескольких молодежных конкурсов. По счастью, я попал к старому актеру, который занимался со мной постановкой голоса, искусством сценической речи, правильным дыханием и другими важными вещами, которые много лет спустя так пригодились на радио.
– Скучаете по радио?
– Если бы мне нечего было делать, наверное, скучал бы. Но на это нет времени.
– Над чем вы сейчас работаете?
– После десятка лет ежедневных заметок на своем сайте я собрал их в толстенную книгу, которая оказалась самой личной из двадцати двух моих книг. Вопрос в том, кто захочет ее издать.
Кроме того, я задумал своего рода «радио-роман». Согласитесь, что было бы странно, проработав на радио более тридцати лет, оставить в стороне такую выигрышную тему. Тем более, что и на иврите не было ничего подобного, хотя два классика израильской литературы – Давид Гроссман и Меир Шалев – долго и успешно работали на том же радио.
Параллельно я размышляю над киносценарием полнометражной трагикомедии, которой нередко выглядит наша жизнь в Израиле.
Наконец, мне хотелось бы переделать свой первый опыт в драматургии: после выхода книги «Три женщины» я написал пьесу о Мане Шохат – израильской национальной героине, бывшей террористке и любимой женщине начальника царской охранки, полковника Зубатова. С первой попытки пьеса получилась мертвой, теперь я хочу ее оживить.
– На сколько же лет вы рассчитываете с такими планами?
– В Талмуде сказано: «Нам положено трудиться, но нам не дано завершить труды наши». По мере возможности я стараюсь завершать свои труды, хотя куда нам тягаться с Талмудом.
– Что такое "Чейсовская коллекция", в которой издана "Еврейская поэзия средних веков"?
– Это – серия нон-фикшн, в которой уже вышло около 70 томов. Она названа по имени американского филантропа Стенли Чейса, основавшего фонд для поддержания различных проектов в сфере еврейской культуры. В этой серии вышли две книги, над которыми я работал полжизни: в 2013 году – первый перевод с иврита классического сборника пятидесяти макам Йехуды Альхаризи "Тахкемони" (еврейские средневековые плутовские новеллы), а в 2014 – антология, в которой большая часть стихов в русском переводе никогда не публиковалась.
– Чем ваша антология отличается от других?
– Это первое в своем роде издание, ограниченное только еврейским Средневековьем, которого до сих пор не было ни на одном языке. Ближе всего к этой цели подошел поэт и переводчик Тед Карми, который 30 лет назад выпустил двуязычную, на иврите и английском, антологию «Еврейская поэзия», но он начал ее с библейской поэзии и закончил современной израильской. Тогда как на протяжении последнего столетия в разных странах выходили преимущественно переводы еврейских поэтов средневековой Испании.
– Такую книгу вы издали в Израиле на русском языке еще в 1981 году.
– Да. Это была тоненькая книжица, в которой было всего десять поэтов, и там хватало своих изьянов, поэтому все эти ранние переводы я переделал заново.
– Кто до вас переводил на русский язык средневековую еврейскую поэзию?
– В начале XX века в России появилось несколько стихотворений Йехуды ха-Леви в переводе Элишевы (Е. Жирковой), Л. Яффе, Н. Минского. Поскольку в СССР после войны еврейские поэты были в загоне, первый сборник стихов Йехуды ха-Леви вышел в Израиле в 1976 году, в переводе Льва Пеньковского по подстрочникам известного гебраиста А. Газова-Гинзберга.
– Чем объяснить, что именно Испания стала центром средневековой еврейской поэзии и вообще центром еврейской культуры того времени?
– В приложении к антологии есть статья профессора Хаима Ширмана "Еврейская поэзия средневековой Испании", из которой становится ясно, что там евреи больше занимались стихосложением и там же намного раньше других стран появились профессиональные поэты, которые показали еврейской общине удивительную вещь – первое, поэзия не должна быть только литургической, она может быть и светской; второе – поэзия может включать личные переживания самого поэта; третье – поэт может писать о чем угодно, не ограничивая себя тематикой.
Что касается превращения Испании в еврейский культурный центр, тут немалую роль сыграл царедворец, врач и меценат Хасдай ибн Шапрут (915-970) – при его дворе в буквальном смысле слова начала расцветать еврейская культура параллельно с мощным расцветом обновленного иврита, что позволяло многочисленным испанским евреям выражать свою национальную исключительность между молотом (арабами) и наковальней (христианами).
– Читая книгу, я был удивлен раскованностью средневековых еврейских поэтов, воспевающих плотскую любовь.
– Верно. Тут, конечно, сказались библейские традиции. Эти поэты поражают как своим великим талантом и профессиональным мастерством, так и силой страстей, обращенных не только на еврейские сюжеты (изгнание, погромы, стремление к Святой земле), но на сугубо плотскую сторону человеческой жизни. Они воспевали любовь такой, как она есть. Да к тому же еще часто и однополую, что было общепринято в средние века. Сколько откровенности, пыла и жажды жизни в этих стихах, лишенных всякой самоцензуры, которые в наш ханжеский век политкорректности могли бы назвать чуть ли не порнографией. Говоря о всех прелестях плотской любви, еврейские поэты ухитрялись создавать великолепные стихотворения, сохраняя изысканный вкус.
Подобной поэзии у евреев больше нет. Она началась и закончилась в средние века.
Причем все эти авторы были религиозными евреями (а других тогда и не было), разительно отличаясь от своих сегодняшних потомков. Тем, древним, не было чуждо ничто человеческое, поэтому они любили, воевали и пили в таком количестве, что их вакхической поэзии хватило бы на отдельный том.
Они отлично понимали, что одной религией жив не будешь. У каждого из них была профессия, от астрономии и математики (Авраам ибн Эзра), философии и филологии (Моше ибн Эзра) до медицины (Йехуда ха-Леви) и исследований талмудической мудрости (Ицхак ибн Гиат). Особняком стоит полководец Шмуэль ха-Нагид, чьи батальные поэмы, не уступающие его любовной лирике, остались уникальным явлением в еврейской поэзии. Исключением из правила был Шломо ибн Гвироль: он очень рано стал известным поэтом и, благодаря покровителю, не должен был думать о хлебе насущном.
– Как повлияла арабская средневековая поэзия Испании на еврейскую?
– Самым решающим образом. Основоположник еврейской светской поэзии Дунаш бен Лабрат не скрывал того, что учился у арабских поэтов, приспосабливая для еврейской поэзии арабские образцы – их формы, размеры, метрику, систему рифмовки. Евреи позаимствовали у арабов технику стихосложения, вложив исключительно еврейское содержание и заменив восточный "рахат-лукум" традиционными еврейскими темами.
Если взять том арабской средневековой поэзии, изданный в "Библиотеке всемирной литературы", и сравнить его с этой антологией, можно увидеть внешнее сходство в технике стихосложения, в частности, в монориме – вещи невообразимо сложной, напрочь отсутствующей в русской поэзии. Трудно представить, чтобы кто-то написал по-русски без всяких шуток стихотворение из 150 строк с одной (!) сквозной рифмой, как это сделал ха-Нагид. А средневековые еврейские поэты делали это так же легко, как и арабы, используя грамматические возможности иврита.
Кстати, о шутках: вот где настоящие истоки еврейского юмора и, более того, острой социальной сатиры, как, например в поэме Иммануэля Римского «Бисбидис» или в стихотворении Яакова Бен-Элазара «Борода ханжи».
– Здесь я, естественно, должен задать вопрос о сложностях перевода средневековых еврейских поэтов на русский язык.
– Это была совершенно каторжная работа! Потому что суть ее состояла не просто в переводе, а в том, чтобы извлечь необычную музыку ни на что не похожего языка в стихотворениях, построенных по абсолютно другим законам, и превратить ее в русские стихи, в которых нет ни подобных размеров, ни подобной системы рифмовки, ни такой кровной связи с Танахом, ставшим для еврейских поэтов неисчерпаемым кладезем образов и метафор.
Кроме того, еврейская поэзия средних веков отличается «мозаичным» стилем. Авторы вкрапливали в стихи не только отдельные понятия, имена и названия из Танаха, но и обильно его цитировали. Если в последней строке была прямая цитата, под нее приходилось подгонять сквозную рифму, что еще больше осложняло задачу. И, разумеется, все это требовало подробного разъяснения в примечаниях.
– В таком случае каторжной была не только работа над самими переводами, но и над 123 (!) страницами скрупулезных, очень важных для понимания текста, сложнейших примечаний...
– Совершенно верно. Справочный аппарат здесь крайне необходим: биографии, именной и географический указатели, библиография, послесловие. А примечания я постарался сделать своего рода «книгой в книге». Чтобы читатель узнал из них подробности страшной гибели беспутного сына Шмуэля ха-Нагида, тяжелой болезни Ибн Гвироля и диспута о воспевании красивого юноши в образе «оленя», проскакавшего по всей средневековой литературе.
– Как дошли до нас стихи поэтов Средневековья через тысячу лет, учитывая сложную историю евреев? Кто, когда и где их нашел?
– Ближе к концу ХIX века литературоведы, поэты, исследователи начали систематический поиск этих стихов. Некоторые произведения нашли в знаменитой Каирской генизе*. Поиск продолжался в университетских и библиотечных архивах по всему миру. Порой стихи находили в самых неожиданных местах. Можно привести два примера.
Полным собранием стихотворений Ибн Гвироля мировая литература обязана двум людям – классику современной еврейской поэзии Хаиму-Нахману Бялику, много лет собиравшему издания поэм Ибн Гвироля по библиотекам Европы и Америки, и поэту Давиду Цемаху, иракскому еврею, который в 20-х гг. ХХ века обнаружил в северном Ираке манускрипт с избранными поэмами Ибн Гвироля, лежавший у печки, и приготовленный на растопку для стирки...
О жизни поэта Ицхака ха-Горни известно очень мало, да и стихи его уцелели по чистой случайности. В 40-х гг. ХХ века в Мюнхенской библиотеке обнаружилась старинная рукопись на иврите, в которой между двумя трактатами по астрономии двенадцать страниц были исписаны вдоль и поперек стихами, не имеющими отношения к остальному тексту. То ли переписчику понравились стихи, то ли он исходил из давней еврейской традиции не оставлять пустых страниц, но так до нашего времени дошли восемнадцать уцелевших стихотворений ха-Горни – все, что сохранилось от его поэтического наследия.
Упомянутый профессор Хаим Ширман, один из крупнейших специалистов в этой области, занимался систематическими поисками средневековой еврейской поэзии, комментированием и публикацией текстов. Его четырехтомная антология «Еврейская поэзия Испании и Прованса», изданная в 60-х годах прошлого века – один из наиболее важных источников для всех переводчиков и литературоведов.
– В послесловии к антологии вы пишете, что средневековая еврейская поэзия опередила не только трубадуров, но также Петрарку и Шекспира...
– Так и есть. Еврейская любовная лирика была написана за 300 лет до Петрарки и за 500 лет до Шекспира, который к тому же был охоч до чужих сюжетов. Да и не он один: например, 8-я новелла «Декамерона» до боли напоминает 6-ю макаму «Женитьба» Йехуды Альхаризи.
– А есть ли общие мотивы средневековой еврейской поэзии и еврейской поэзии двух последних веков?
– Конечно. Для еврейских поэтов мало что изменилось – та же тоска по Эрец-Исраэль осталась даже в государственном гимне Израиля, куда вошли две строфы стихотворения Нафтали-Герца Имбера.
В еврейском поэте всегда ощутимы болевые точки, на которых строится его творчество. И первая из них – неизбежный и бесконечный диалог со Всевышним о еврейской судьбе. Такой поэт всегда остается частью еврейского народа, чьи беды и чаяния наполняют его стихи.
– Кого, на ваш взгляд, из современных израильских поэтов можно назвать продолжателем, наследником средневековых еврейских поэтов?
– Боюсь, никого. Хотя в Израиле хватало хороших поэтов, которых хочется читать и переводить, но это совсем другая поэзия. Кстати, по большей части современные израильские поэты давно ушли от рифмы. Однако им не угнаться за своими великими предшественниками не только в искусстве версификации, но прежде всего в широте видения мира. Я уж не говорю о масштабе дарования. Если для русской культуры «Пушкин – наше все», то для еврейской культуры «наше все» как раз и собрано под обложкой этой антологии. Эти поэты остались высоко в небе, мы смотрим на них так же, как смотрим на звезды. В то время как их потомки ходят по земле, и, честно говоря, их стихи часто наводят уныние.
– А есть ли связи между еврейской и русской культурой на примере вашей антологии?
– Есть. Недавно я перечитывал бабелевскую пьесу "Закат". В первой сцене Арье-Лейб говорит: "Про такого свата, как я, сказано у Ибн-Эзры: "Если ты вздумаешь, человек, заняться изготовлением свечей, то солнце станет посреди неба, как тумба, и никогда не закатится..."
Авторские кавычки есть ни что иное, как лукавая мистификация Бабеля, который прозой переписал и переделал (чего стоит одна лишь "тумба"!) стихотворение из цикла "Несчастливый" Авраама ибн Эзры, которое звучит так:
Сменили путь и сферы, и планеты,
Когда появился я между людей.
О, если бы я торговал свечами,
Светило бы солнце до смерти моей!
Через три строчки после первой реплики Арье-Лейба следует вторая – из того же источника, с которым был знаком начитанный Бабель: "Сказано про меня у Ибн-Эзры: "Вздумай саваны шить для мертвых, и ни один человек не умрет отныне и во веки веков, аминь!.."
В оригинале – та же мысль, но в ином обрамлении:
Разрушили мою удачу звезды,
Как ни стараюсь, я счастливее не стал.
Коль саваны я продавал бы, больше
При мне б никто уже не умирал.
– Одни говорят, что "поэт умирает в переводчике", другие – "переводчик в поэте". Вы согласны с каким-либо из этих определений? Или у вас есть свое?
– Есть несколько афоризмов, адекватно передающих характер нашей работы. Первый, самый расхожий: «Переводчик прозы – раб, переводчик поэзии – соперник». Второй афоризм принадлежит Бялику: «Перевод – это поцелуй через вуаль». Автор третьего – йешиботник из Австро-Венгрии, ставший сатириком, Мориц-Готлиб Сафир. Именно его слова висят у меня перед глазами в рамочке, как подарок моего покойного редактора Софьи Абрамовны Тартаковской: «Переводы как женщины: если верны, то некрасивы, если красивы, то неверны». Вот и приходится вылезать из кожи, чтобы не подменять автора, не целоваться через вуаль и ждать встречи с красивыми и верными женщинами.
– Кто ваш любимый поэт в этой антологии?
– Разных поэтов любишь по-разному. Безусловно, "первая пятерка" остается неподражаемой: Шмуэль ха-Нагид, Шломо ибн Гвироль, Йехуда ха-Леви, Моше ибн Эзра и Авраам ибн Эзра (которые были однофамильцами).
Но любовь есть любовь, поэтому мне так же близки Ицхак ха-Горни, Тодрос Абулафиа и Иммануэль Римский, чью книгу «Махберот» я когда-нибудь переведу до конца.
– Какими строчками из антологии вы хотели бы закончить нашу беседу?
– Я выбрал бы строки, которые остались только в примечании. Их автор – Йехуда Альхаризи, но они так понравились Иммануэлю Римскому, что он позаимствовал их для своей книги, что в те далекие времена еще не считалось плагиатом.
Три дня у человека есть:
"Вчера" прошло, и нет его следа,
"Сегодня" убегает, как вода,
А "завтра" не узнать нам никогда.
-------------------------------
* Гениза (ивр.) – укрытие, тайник. Каирская гениза – крупнейший архив пришедших в негодность древних еврейских рукописей и свитков, включающий также залежи разрозненных книжных страниц, остатков молитвенников, судебных постановлений и писем.