Радиослушателям Владимир Лазарис известен под псевдонимом Рафаэль Рамм - комментаторские сарказмы в его обзорах служат контрастом и дополнением к жовиально-переливчатым струеньям нашего эфира.
Меж тем по главному долгу Лазарис - литератор, сочинитель прозы, эссе, публицистики; его книга «Три женщины» посвящена эпохиальным, как сказал бы поэт Кузмин, фигурам - Маргарите Царфати, подруге Муссолини, сыгравшей изрядную роль в оформлении фашистской доктрины и культур-политики, Ариадне Скрябиной, героине еврейского Сопротивления во Франции, и Мане Шохат, с одинаковой страстностью проявившей себя в русском революционном терроре и на поприще сионистского возрождения.
«Три женщины», созданные в жанре беллетризированной биографии, относящиеся к популярной истории в лицах, а не к художественной литературе, показали, что Лазарис - писатель, пользующийся успехом, ибо толстый том стал предметом любопытства читателей и хорошо раскупается на вечерах, программа которых, расчисленная на месяц, если не больше, вперед, столь плотна, что мне едва удалось вклиниться со своими вопросами.
- Вы предвидели результат, сколько-нибудь рассчитывали на него?
- Я не имел ни малейшего представления, как будет принята моя работа, ибо одно дело самому верить в успех, в том числе коммерческий, и совсем другое - действительное развитие событий. Вот почему я приятно удивлен, больше того, поражен - как мне сообщили, «Три женщины» стали чуть ли не первым бестселлером на русско-израильском книжном рынке, на каждом из вечеров продается не менее ста экземпляров, и если, по моим предположениям, до конца декабря первый пробный тираж будет распродан, то в следующем месяце может возникнуть необходимость напечатать дополнительную порцию.
- Я спрашиваю об этом отчасти и потому, что труд ваш издан с непривычным, по крайней мере для «русского» Израиля, глянцевым шиком: тому уже немало примеров в полиграфической практике новой России, но в здешних краях ни публикатор, ни писатель на столь дорогостоящие эксперименты пока что, по-моему, не отваживались.
- Сын библиотекаря, я с детства люблю книгу и к концу ХХ века, не веря в разговоры о том, что страницы бумажные будут вытеснены электронными, поймал себя на непреодолимом желании выпустить свою книгу такой, какой я ее хотел бы видеть сам. Осуществить намерение помог замечательный график Даниэль Менделевич, с которым мы работаем уже много лет, на которого я полагаюсь и чей талант позволил мне опубликовать уже немало книг, но «Три женщины» стоят особняком. Даня вложил в нее все свое умение, и нам удалось выпустить том в твердом переплете, на отменной бумаге, с прекрасными фотографиями: мы попытались их устарить - нам хотелось не только весь текстовой и лексический слой привести в соответствие с изображаемым временем, но добиться того же и от фотографий, наделив их чертами дагерротипов или снимков из старых альбомов. Внешний облик издания был для меня очень важен, посему я чрезвычайно рад, что он учитывается читательским восприятием.
- Выходит, что русский книжный рынок в Израиле доподлинно существует не только для изобильно ввозимой сюда продукции, но и местный автор, размечтавшись, вправе полагать, что при некоторой доле везения…
- За двадцать три года в Израиле я свыкся с мыслью, и близкие люди подтвердили мое ощущение, что пробиться на этот рынок крайне трудно, тем более, превратить книгу в бестселлер; публика купит ограниченную часть экземпляров, дальнейшее же покрыто туманом, а точнее, обещает провал, в особенности литератору, вкладывающему в издание собственные деньги. Но мой скромный опыт, потому что речь, повторяю, идет о пробном тираже, доказыает обратное: если читатель - причем самый разный, из несходных кругов - взволнован и растревожен, если книга попадает в скрещение интересов, она получает все шансы быть распроданной, и я надеюсь, что с моим сочинением это и происходит сейчас.
- Придуманное вами название весьма литературно, оно, к примеру, буквально повторяет имя новеллистического цикла Роберта Музиля, посвященного трем женским судьбам, и вызывает в памяти массу других элементарных ассоциаций. Это сознательный ход?
- Нет, это не имеет никакого отношения ни к Музилю, ни к знаменитым цвейговским тройкам и подборам, равно никоим образом не является и цитатной перекличкой с «Тремя мушкетерами», «Тремя сестрами», «Тремя товарищами» и «Тремя толстяками». Название значит много, когда-то я с радостью нашел у Мандельштама, что название стихотворения - своего рода белая повязка на лбу, думаю, это высказывание с не меньшим основанием применимо и к прозе. Но вот, что достойно восхищения: не единожды обсуждая с редактором титул, мы пришли к такому чудному выводу. Автор «Трех сестер» читал «Три мушкетера», автор «Трех товарищей» читал «Три сестры» и «Три мушкетера», автор же «Трех толстяков» читал «Три сестры», «Три мушкетера» и, спустя несколько лет «Три товарища». Ничуть не помышляя о заимствованиях, параллелях, реминисценциях и плагиате, я просто попал в хорошую компанию, в которой мне на редкость славно находиться.
- Понятно, почему женщин три: биографии, коли уж не следовать за Плутархом с его двоичными сопоставлениями и резюмирующей оценкой, удобно раскладываются тройками, это традиционный литературный пасьянс, о чем свидетельствует и бестселлерный навык упомянутого вами австрийца. Но почему отобраны именно эти персонажи?
- Каждая из этих женщин необычна сама по себе, а все вместе они представляют образчик исчезнувшей породы. Можно воспользоваться определением Берберовой - железные женщины, можно прибегнуть к другим металлам и сплавам - истина заключается в том, что все три являют собой феномен абсолютно исключительно судьбы, исключительного характера, сходствуя совершеннейшей одержимостью, у каждой из них выраженной на свой неповторимый лад. Кстати, возвращаясь к титулу, скажу, что если бы я не остановился на заглавии, под которым книга увидела свет, то, вероятно, выбрал бы название «Одержимость», но, к сожалению или к счастью для себя, я вспомнил, что так называлась отличная книга американо-еврейского автора Меира Левина, и, разумеется, не взялся его повторять. Одержимость - ключевое слово и для понимания этих женнщин, и для уяснения замысла; мы здесь имеем дело с довольно известной чертой еврейского характера, а также с одной из черт минувшего века, состоявшего из корчей, катаклизмов и сплошного хаоса. Впрочем, замысел мой менялся, я шел к этой книге с разных сторон. Сперва написал пьесу о Мане Шохат, полагая, что этим все и ограничится; время от времени возвращался памятью к одной мемуарной зарисовке, из которой следовало, что у Муссолини была еврейская любовница - поначалу мне не удалось, несмотря на все старания, выведать о ней ничего определенного; и кроме того, принялся размышлять над взволновавшей меня биграфией поэта Довида Кнута (конечно, неотделимой от жизни его жены, Ариадны Скрябиной), написав для израильского телевидения сценарий о Кнуте - «Я не умру», по первой строчке его стихотворения. Наконец, мы с моим постоянным редактором Софьей Абрамовной Тартаковской решили, что наилучшим выходом будет написать большую вещь, сделав персонажами трех женщин, и, если две героини заведомо были ясны, то на роль третьей, после Мани Шохат и еврейской подруги Муссолини, была выбрана Ариадна Скрябина - композиционно ей принадлежит центральное место. Обнаружилось, что настоящий-то интерес кроется в ней, а Кнут, при всем его таланте и моей заинтригованности этой фигурой, стал вторым героем данной части повествования.
Поскольку я долгие годы работаю в жанре документальной прозы, я и в этом случае решил не отклоняться от него, с той лишь разницей, что задался целью заключить три биографии в единые рамки документального романа. Но прежде всего я добивался увлекательности изложения, вырастающего, как говорили в старину, в книгу для чтения, без каких-либо признаков исторической монографии, научного трактата и мемуарного обзора событий. Так что все источники, за которыми я охотился на протяжении десятилетия, все многократно перепроверенные мною документы и записи разговоров с людьми органично, надеюсь, вошли в ткань рассказа, не мешая процессу чтения.
- Одержимость была присуща евреям знаменитым, запечатлевшим на облике века свои отчетливо индивидуальные черты, но наряду с людьми штучными, проявившими себя в искусствах и в ядерной физике, в психоанализе и в социальной революции, существовала нимало не одержимая еврейская масса, мелкобуржуазная, местечковая, городская, если чем и снедаемая, то столь понятным желаньем получше обжиться, попрочнее устроиться, продлить себя в поколениях - она-то и стала главной жертвой столетия.
- Я не хотел бы заниматься психоанализом еврейского народа, не говоря о том, что еврейская масса - это прежде всего евреи. То есть вначале евреи, и лишь потом - масса. Но, конечно же, я старался показать не только трех женщин и не только отдельных людей из их окружения, как бы интересны они ни были, а бесконечную трагедию еврейских надежд на светлое будущее, будь то фашистская Италия, где жила Маргарита, довоенная Франция, страна обитания Ариадны, или более известная читателям дореволюционная Россия, откуда уехала в Эрец-Исраэль Маня Шохат. Что касается России, то в отличие от многих книг, в которых революция и террор были описаны в контексте русской истории, у меня дана еврейская точка зрения на вещи - и не потому лишь, что эта оптика позволила мне посмотреть на такую тему, как еврейский террор. Революционеры-евреи, подобные Мане Шохат, одержимые деятели истории (тут уж вы не будете отрицать это качество), в надежде на создание небывалого мира разрушили все, что можно, но из 2000 года легко обернуться и увидеть, что разрушения на этом не кончились, а продолжались еще многие десятилетия.
- Вы говорите о терроре и вызванных им разрушениях, давайте, однако, рассудим непредвзято, как выражались некогда, объективно. Этот самый террор, ставший неотъемлемой составляющей политической и социальной революции, породнившийся с телом ее, дал возможность евреям - после того, как террор получил более респектабельное наименование «советской власти» - расселиться в крупных промышленных городах страны, сформировать достаточно преуспевающий слой или прослойку, а уж затем, когда обстоятельства изменились, мы с вами, дети и внуки революционного террора, дети и внуки революции, уехали из Советского Союза в Израиль.
- Я не вижу никакой связи между террором и расселением евреев в крупных городах России. Как только революция стерла «черту оседлости», евреи, будучи по природе городскими жителями, рассеялись и расселились по большим городам. Так что и они, и мы с вами - вовсе не дети террора, а скорее, - приемные дети советской власти. И отделаться от нее, покинув Советский Союз, евреям удалось опять же без всякой связи с террором, а только благодаря тем, кто начал борьбу за выезд в Израиль, о чем сегодня, к сожалению, начали забывать.
- В книге своей, вы, помимо того, что следите за судьбами героинь, еще и обозреваете довоенную еврейскую жизнь в разных странах. В которой из них, по вашему мнению, она наиболее естественно вписывалась в ландшафт, в структуру государства и в привычки, если перейти на позднейший язык, коренной нации?
- Вне всякого сомнения она прекрасно уживалась, как уживались и сами евреи, с обычаями, властями, режимами Италии и Франции, где евреи считали себя соответственно итальянцами и французами. В Италии, не знавшей в новейшее время антисемитизма, евреи принадлежали к числу первых создателей фашистской партии, входили в ее руководство, в окружение Бенито Муссолини; во Франции примеров тоже хватает, причем, наверное, более известных русскому читателю. Одним словом, и в Италии, и во Франции евреи, убедившие себя, что им гарантировано отменное будущее и полное спокойствие, были абсолютно потрясены происшедшим и выбиты из колеи ассимиляции. Россия - знакомая тема для нас, разве что избранный взгляд на вещи предопределил трактовку участия евреев в революции как таковой и в террористических организациях в частности, а равно и несколько другое толкование событий, сопряженных с зарождением сионистского движения в этой стране, к которому Маня Шохат имела сперва косвенное, а затем - прямое отношение.
- Сознательно или нет, вам пришлось выступить в роли историка, а потому вопрос: считаете ли вы, что еврейский творческий темперамент первой половины столетия действительно сродни революционному, как о том писали множество раз, в положительном и отрицательном плане?
- Думаю, да. Это качество проявилось у самых разных людей и в самых разных сферах, больших изменений не произошло по сей день, чему мы являемся свидетелями, и я полагаю, что возможно, это врожденное, если не генетическое свойство, позволяющее евреям добиваться того, чего другим способом было бы очень трудно достичь.
- Вам кажется, что это свойство не иссякло в последние десятилетия?
- Уверен, что говорить следует не об истончении или иссякновении его, но о коренном изменении самих творческих личностей в целом, безотносительно к тому, евреи они или нет, в каких странах и на каких языках работают. Ушла, закончилась порода гигантов, существовавшая в начале века, продолжавшаяся до середины столетия, и постепенно исчезнувшая, о чем можно пожалеть.
- С вашими героинями вас соединяет также и симпатия или преобладает исследовательский интерес и композиционный расчет, подсказывающий всю выгоду живописания небанальных характеров в небанальных ситуациях?
- Я как-то прочитал, что беллетризированную биографию можно написать лишь о том, кого ты любишь, кем увлечен, чьи взгляды разделяешь. Книга «Три женщины» показала мне ошибочность этого утверждения, потому что к двум из своих героинь, Маргарите Царфати и Мане Шохат, я не питаю особых симпатий. Зато с Ариадной я очень хотел бы познакомиться, что нереально, но моя увлеченность и восхищение ею, должно быть, очевидны, хотя я приложил немало стараний, чтобы остаться в стороне, не допустив свои чувства в текст и, вопреки полученному юридическому образованию, не быть ни судьей, ни прокурором, ни адвокатом.
- Биографический жанр, как он утвердился в русской традиции, с западным сходствует мало и, по общему впечатлению, проигрывает ему в разнообразии, богатстве, интеллектуальной значительности: павленковская серия, в эпоху новой власти перетекшая в «Жизнь замечательных людей», - эта линия, при том, что в России были блестящие достижения в биографическом роде (назову навскидку труд Вяземского о Фонвизине или Ив.Аксакова о Тютчеве), а под сенью «ЖЗЛ» кто только не вил себе гнезда, от самых посредственных до самых талантливых сочинителей, все же выглядит непарадно, неярко и будто чего-то стесняется. Быть может, своего несовпадения со временем? Только сейчас, после еще одного слома, по-русски пишут и печатают биографии иного склада, внушенные иным пониманием места человека в эпохе…
- Я воспитан на западных беллетризированных биографиях, неизменно бывших для меня образцом, и, если из всех имен выбрать одно, позволю себе назвать Ирвинга Стоуна. Он не только написал превосходные биографические книги, но и явился одним из теоретиков этого типа словесности, обосновав и изложив его законы, знание которых обязательно для каждого, кто решил попробовать себя в этом жанре. Конечно, я не претендую на пальму первенства, живя и работая в Израиле, я не знаю, что делается в этом направлении в России, но буду рад, если «Три женщины» станут одной из первых ласточек новой традиции беллетризированной биографии в западном понимании этого слова. Биографии, лишенной всякого признака и запаха популяризации, избегающей социального заказа и прославления знаменитых людей, избавленной от политической заданности и являющей собой разработку жизни человека, каковая служит медиумом для постижения его среды и времени. Не только и не столько рассказ о самом человеке, сколько попытка через него вглядеться в уходящий век, дабы распознать в этом столетии фигуры и лица, которые в других литературных обстоятельствах остались бы незамеченными.
- Вы упомянули о неосведомленности в том, какие книги издаются сейчас в России. Но даже беглый обход местных лавок не оставляет в неведении. Что вам мешает наведаться и полистать на просвет?
- Работая на радио и на телевидении, я изо дня в день утопаю в потоках периодической прессы на иврите и не в состоянии следить за тем, что публикуют в Росии, о чем очень жалею. Я не бегаю по книжным магазинам и давным-давно не брал в руки ничего, кроме специальной литературы или каких-нибудь из ряда вон выходящих вещей. Тут нет никакой позиции и позы, у меня и на литературную работу остается очень мало времени; этим и обясняется такой долгий срок написания книги, но, с другой стороны, тот же Стоун говорил, что десять лет -это инкубационный период, требующийся для вызревания беллетризированной биографии.
- Меня всегда страшно интересовал феномен французского коллаборационизма, о котором вы рассуждаете в книге, подкрепляя изложение набором цитат, замечательных своей характерностью: подчас перед нами цинически-глумливая, в селиновском духе, бравада, подчас - искреннее воодушевление, нередко - сочетание обоих настроений. Остановитесь на этом чуть подробней.
- Мне хотелось зарезать несколько священных коров, в том числе развеять легенды о знаменитом французском Резистансе. Я рассказываю об истории Еврейской армии, созданной Довидом Кнутом и Ариадной Скрябиной, а также о еврейском Сопротивлении в целом, и читатель может судить, что же в самом деле происходило. Все французские источники, вся литература, публицистика, кинематограф на протяжении десятилетий убеждали французов и мир, будто Резистанс действовал уже через несколько месяцев после оккупации. На исходе века выясняется, что французского Сопротивления не было ни в 40-м, ни в 41-м, ни в 42-м, ни до середины 43-го года, когда началась депортация и вывоз французов на принудительные работы в Германию. Лишь к этой поре французы очнулись, Резистанс возник и окреп, но все равно от 15 до 20 процентов его составляли евреи. История Кнута и Ариадны показывает, что евреи мгновенно поняли главное: немцев надо убивать, а евреев - спасать.
- Страшный вырисовывается итог столетия или творческие взлеты как-то перекрывают дурное ощущение от событий?
- Я полагаю, что никакие творческие победы и научные открытия XX века не в силах перевесить и затмить все его кошмары. Этот век был отмечен двумя цветами, красным и черным, и ужас от того, что ты знаешь, заставляет тебя другими глазами вглядываться в лицо случившегося.
«Вести», приложение «Окна», 28.12.2000