«Русский роман» входит в канон современной израильской литературы уже два десятка лет.
Перевод Рафаила Нудельмана и Аллы Фурман стал несомненным культурным событием, которое почему-то не вызвало восторженного переполоха у всех, кто в эпоху Интернета еще читает книги.
В одной из рецензий на «Русский роман» говорится, что это – «нарочито неправильное название», и там нет ничего такого уж особенно русского, что мог ожидать русский читатель. Ну, почему же? Как раз русский читатель и найдет в семейной саге Шалева понятные и близкие ему темы отцов и детей, идеологические баталии, почвенные иллюзии и неутомимое строительство светлого будущего. Кто же его строил в Стране Израиля?
Его строили те самые русские евреи, которые не успели этим заняться в советской России и благоразумно оставили ее до того, как строительство светлого будущего завершилось построением темного прошлого.
По всей видимости, Шалев знаком с горьковскими рассказами, поэтому «Трое и одна», хотя бы по соотношению трех мужчин и одной женщины, стали основой «Русского романа». Семейное древо четырех еврейских пионеров-первопроходцев разрастается так же пышно, как библейская генеалогия, в изучении которой автору немало помог отец-учитель ТАНАХа, дававший сыну мелкую монету за каждый дельный вопрос по Торе, Писаниям или Пророкам.
И так же пышно разрастается «Трудовая бригада имени Фейги Левин» в составе трех еврейских рыцарей-весельчаков и их дамы сердца, превращаясь в трудовые бригады новых первопроходцев, которые отреклись от старого мира, отряхнули его прах со своих ног и босиком зашлепали по болотам Долины, веря, что превратят их в цветущий сад. И превратили!
Это, конечно же, русский роман, где, в отличие от смехотворной утопии Чернышевского, сказка стала былью, а герои нашли ответ на вопрос «Что делать?» Выкорчевывать, осушать, строить, мостить, сеять, сажать (деревья, а не людей). Короче, работать, а не морочить себе голову праздными вопросами.
Это – русский роман и в другом смысле слова: только русские евреи, эти неисправимые идеалисты и фанатики, не пожелавшие променять Эрец-Исраэль на Уганду, могли по уши влюбиться в Страну, где малярия, нищета и арабские ножи проводили свой отбор и испытание на прочность.
Отсюда ясно, почему сионистское движение взяло девизом слова Герцля «Если вы захотите, сказка станет былью». Поэтому Меир Шалев и написал роман-сказку (в подлинно сказочном переводе), где жестокий реализм жизни и смерти легко уживается с любыми фантазиями и фантасмагориями. Сказки, на которых вырос внук Якова Миркина, расходятся по страницам книги, как круги по воде, населяя ее всякими чудесами, включая говорящих животных и птиц. Тут и летающий осел, и мул, читающий профсоюзную газету, и пеликаны-почтальоны.
В канун Недели ивритской книги одна журналистка предложила выжать из израильской классики всю «воду», выбросив все лишнее – «всех этих птичек, бабочек, потрясающие рассветы и грандиозные закаты. Иными словами, см. все книги Меира Шалева».
Отмахнувшись от этого полушутливого предложения, надо сказать, что «Русский роман» физически осязаем как раз благодаря тому, что пропитан красками, запахами и звуками Земли. Это и есть та связующая нить, которая тянется от Земли Израиля к Земле Ханаана. Правда, львы у нас остались только в «сафари», но леопарды, горные козлы и гиены все еще бродят вокруг Мертвого моря. Да и черные ирисы цветут в Галилее уже которое тысячелетие. Кстати, отец Шалева преподавал и природоведение, а также славился как рассказчик, передав свой дар не только сыну, но и двум дочерям, тоже ставшим профессиональными писательницами.
Переводчикам Р.Нудельману и А.Фурман удалось виртуознейшим образом сохранить музыку, и даже интонационный строй иврита, не поступившись высотой полета и мощью русского языка. Можно было бы привести много примеров таких удач, но я ограничусь одной цитатой, имеющей ключевое значение для всей книги: «Эта грубая земля, привыкшая к смраду святых костей и к тяжелой поступи паломников и легионов, давилась от смеха (…) при виде еврейских пионеров, которые целовали ее (…), с трепетом овладевали ею, тычась своими жалкими мотыгами в ее огромное тело и называя ее матерью, сестрой и женой. Прокладывая первые борозды, выжигая сорняки, осушая болота и вырубая леса, мы одновременно сеяли семена своего поражения».
Эти слова принадлежат старому учителю Пинесу, который в своем беспамятстве окончательно спятил, и этим еще больше напоминал старых, косматых еврейских пророков, которые бродили по Иудее, призывая евреев опомниться и предрекая разрушение Храма и конец народа.
В данном случае «семена своего поражения…» подразумевают крах сионистского плана создать «нового еврея». Хотя, мне кажется, этот план удался, вот только… конечный результат разочаровал отцов-основателей. Вместе с водой ненавистного Галута они выплеснули много свойств, которые могли бы так пригодиться «новым евреям» – «грубым, сварливым, склочным, ограниченным, узколобым». С другой стороны, «новый еврей» вернулся к Земле, напитавшись ее соками до того, что мог легко носить на плечах быка весом больше тонны.
Евреи никогда не хотели слушать своих пророков. И раздиравшая их ненависть была обращена то на самих пророков, то друг на друга, то на Галут, то на весь мир, который «всегда против нас», то на Обетование и Мечту о Земле.
«Нет такой земли», сказал старик Пинес.
Как же так? Как это нет? А разве мы живем не на этой Земле?
Лучше всего еврей чувствует себя в дороге. Он знает, откуда уехал. Знает, куда направляется, и – мечтает, как будет выглядеть место назначения. «Люфтменш», «человек воздуха» – что может точнее определить перемещение Вечного Жида во времени и в пространстве.
Вот он, казалось бы, доехал до конечного пункта, где написано «Земля Обетованная». Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Но, обжившись и осмотревшись, еврей понимает, что ему опять подсунули что-то не то. Поэтому так велика была эмиграция и во Второй Алие, и в Третьей, и в Четвертой.
Мечта о светлом будущем заставляла первопроходцев переносить любые лишения и невзгоды. Но вот будущее построено, мечтать больше не о чем, и первое поколение сходит со сцены под громкий смех «узколобых» потомков, которые крутят указательным пальцем у виска, вспоминая отцов-основателей.
Нет, Меир Шалев не смеется вместе с ними – он преисполнен благодарной памяти, нежности и тоски. Тоски по Мечте, которая обернулась поражением.
Возможно, Шалев смотрит на вещи шире, вкладывая в Мечту картину волка, наконец-то, возлегшего с агнцем. Если так, то семена поражения дали спелые всходы скепсиса и отчаяния, которые прорываются даже через тонкий авторский юмор, и тем более – через тонкие стены времянки Миркиных, отделенных от большого мира голубой горой.
Один читатель пожаловался, что в книге Шалева нет Истории, нет ни арабов, ни англичан.
А вот другой израильский классик Аарон Аппельфельд ухитряется писать книги о Катастрофе, где нет Катастрофы. Что вы об этом скажете? В свое время Клод Ланцман поставил киноэпопею «Шоа» («Катастрофа»), где тоже не было Катастрофы, и объяснил, что ему был важнее вопрос «как», нежели «что».
Вот и Шалев описывает, как: как всходили на Землю, как голодали, любили, рожали, спорили, мечтали, мучались и выживали. Как навечно врастали в Землю. Как жили и умирали.
Самая большая и горькая ирония состоит в том, что внук Миркина посвятил себя не сельскому хозяйству, на которое положил жизнь его дед, а сельскому «Кладбищу пионеров». Тому самому, где за бешеные деньги купили себе место «предатели-капиталисты», которые в свое время эмигрировал из Страны Израиля в Страну Великой Американской Мечты. Двести семьдесят четыре покойника угробили дедушкину мечту, одарив его любимого внука мешками с долларами.
Чуть ли не единственное замечание касается начала книги, которая взрывается нагло-торжествующим воплем с водонапорной башни: «Я трахнул внучку Либерзона!» Почти наверняка я окажусь в меньшинстве тех, кто физиологически не выносит новоприобретенного значения глагола "трахнуть". Можно понять сложность положения переводчиков, которые не хотели с первых же строк оглушать "интеллигентного читателя" матерным словом. Тогда каким же образом на стр.398 появилось "мясо ебучее», а дальше еще хлеще? Значит, в середине книги это допустимо, а в начале нет? Или просто прошляпили? Думаю, однокорневой русский глагол был бы на своем месте (в точности, как в оригинале) и прозвучал бы с той же шокирующей непристойностью, которую читатели-сабры восприняли не более чем с улыбкой.
И, тем не менее, отдадим должное переводчикам Шалева: описание плотской любви получилось
по-библейски откровенным и донельзя эротическим. Причем без всякой грязи и пошлости. Как будто автор равнялся на Бунина в самой эротической из его книг.
Между прочим, Шалев не скрывает своей любви к русской литературе. Кот по кличке Булгаков говорит об этом совершенно ясно. Вырубленный сад (пусть не вишневый) окрасил сюжет книги чеховской грустью. Даже злые шуточки в адрес Толстого не умаляют этой любви. А фраза «Они ели, как арабские грузчики, и пели, как русские хулиганы» отдает дань Бабелю.
Кстати, кроме кота Булгакова по страницам «Русского романа» разгуливают лошади Мичурин и Сталин.
Шалев вышучивает и чужих, и своих. Чего стоит легендарный «страж» Рылов, у которого под арабской накидкой спрятаны «два маузера и французская полевая пушка в придачу». Так же лихо описаны другие «стражи», не заметившие, что война окончилась, и продолжающие стеречь оружейные тайники в коровниках (их находят до сих пор, и оружие всегда в идеальном состоянии). Впрочем, «война окончилась» это не про Израиль. Здесь война идет уже второе столетие, а в более широком историческом смысле слова – не одно тысячелетие, так что, по образу и подобию наших предков, нам приходится делать то, что делал один из героев «Русского романа»: одной рукой вести борозду, другой палить из ружья во все стороны.
Так было и так будет.
«Русский роман» не поможет старшеклассникам сдать экзамен по истории на аттестат зрелости. Но он поможет взрослым людям из другой страны лучше понять Страну Израиля. Понять и полюбить. Так, как любит ее сам автор. Любовью горькой, как маслина, и сладкой, как рафинад. Потому что, мне кажется, без любви такую книгу не напишешь.
С романом Шалева хорошо прихлебывать горячий чай, как делал дедушка Миркин, держа во рту горькую маслину, а между пальцами – кусочек рафинада. Или запустить палец в мед, как делал пчеловод Маргулис, по которому до сих пор тоскует третье поколение израильских пчел.
Даже тоска у Шалева получилась русской.
Яков и Фейга родили Эстер, Эфраима и Авраама. Эстер родила Баруха. Авраам родил Йоси и Ури. Ури родил Эфраима, Биньямина, Эстер и Фейгу.
Библейский круговорот. Круговорот еврейской судьбы, у которой нет конечной остановки. Миновав коммуну, паровоз летит в вечность.
Много лет назад я испытал такое же состояние счастья, посмотрев в театре «Гешер» спектакль «Кфар» («Деревушка») по пьесе Йехошуа Соболя, которую с полным правом тоже можно назвать «русским романом». А «Русский роман» – это такая же деревушка, ставшая декорациями семейной саги.
А еще в голове почему-то возникла старая израильская песня на стихи Йехорама Тохар-Лева
«Баллада о Йоэле-Мойше Соломоне», где, как ни удивительно, разбросаны зерна книги Шалева. Тут и болота Долины, и дети первопроходцев, и даже выросшие ночью птичьи крылья Соломона, о котором теперь поют все птицы в Тель-Авиве.
Дочитав «Русский роман», я вдруг почувствовал, что сказка не только стала былью, но за
тридцать лет жизни в Израиле я сам стал частью этой были – до такой степени, что с
гордостью говорю о младшем сыне-сабре: «Дор ришон ба Арец», «Первое поколение в Стране».