Публикация любовной переписки первого президента Израиля Хаима Вейцмана (1874-1952) и
примадонны израильского театра Ханны (Анны Давыдовны) Ровиной (1892-1980) выходит далеко за
пределы их сугубо личных отношений, давая читателям редкую возможность не только узнать
из первоисточника подробности характеров двух людей, каждый из которых стал своеобразным
символом государства Израиль, но и по-новому увидеть некоторые вехи новейшей истории.
Именно это и обусловило наше решение опубликовать обнаруженные в архиве пятнадцать писем
Х.Вейцмана к Х.Ровиной, написанные по-русски.
Пользуюсь случаем выразить благодарность госпоже Аде Захарии, сотруднице архива Х.Вейцмана
(Реховот), оказавшей большую помощь в поиске нужных материалов.
В Москве Ханной Ровиной восторгался Вахтангов (поставивший в «Габиме» знаменитый «Дибук»
с Ровиной в главной роли), а в Израиле среди ее поклонников были политики, генералы, дипломаты
и поэты.
Обычно незачем описывать внешность актрисы, которую запечатлели ее фотографии. Но в случае
с Ровиной небезынтересно мнение такого искушенного наблюдателя, как Юрий Завадский, видевший ее
в «Дибуке»:
«В жизни Ровина была, скорее, некрасива, довольно бесцветна. Но как хороша, как прекрасна
была она в роли Леи, вся прозрачная, с изумительно тонкими, божественными руками, с излучающим
свет восковым лицом».
Хаим Вейцман впервые увидел Ханну Ровину в Нью-Йорке в 1926 году. К тому времени уехавшая
из Москвы «Габима» завершила успешные европейские гастроли и перебралась из Старого света в
Новый. Во время своих бесконечных разъездов по миру по «еврейским делам» президент Сионистской
организации доктор Вейцман нередко бывал в Америке, и в один из свободных вечеров пришел на
спектакль «Габимы», испытав на себе магическое воздействие «излучающего свет воскового лица».
25 декабря 1926 г. (Нью-Йорк)
«Прямо слов не нахожу, чтоб извиниться перед Вами за беспокойство сегодня утром. Да послужит
смягчающим обстоятельством в Ваших глазах тот факт, что вот уже больше двух месяцев как веду
каторжную жизнь в этой каменной пустыне, на руках у меня очутились два свободных дня, когда
нет сутолоки и было такое горячее желание провести несколько часов с настоящим человеком.
А все-таки это эгоизм – и прошу Вас простить. Шалом, Х.Вейцман».
7 января 1927 г. (Нью-Йорк)
«Дорогая А.Д.! Я напрасно пытался сговориться с Вами по телефону. Не понимаю, почему Вы мне
не позвонили или не написали, и надеюсь, что с Вами ничего не случилось.
Простите за беспокойство, но мне бы хотелось знать до завтра в 12 ч., зайти ли за Вами или
нет. Надеюсь, что не сочтете это навязчивостью.
Ваш Х.Вейцман».
11 января 1927 г. (Вашингтон)
«Дорогая Анна Давидовна! Хочется послать Вам несколько строк отсюда (...) Я весь по «делам»
(...) а Вы как? Стояли дивные дни. И Вы – я надеюсь – следуете совету и гуляете.
Грустно было Вас оставить тогда в таком тяжелом настроении. Я бы многое дал, чтобы Вам
облегчить.
Если Вы хотите меня видеть – я буду очень счастлив, – то будьте добры черкнуть мне слово или
позвонить в четверг после 5 часов.
Надеюсь, Вы довольны новым театром и публика продолжает приходить. Что Вы играете в пятницу?
Я, кажется, свободен в тот вечер.
Не забывайте про субботу. Ваш Х.Вейцман».
10 февраля 1927 г. (Вашингтон)
«Моя дорогая А.Д.! Пишу тебе несколько строк в надежде, что не «самоедничаешь», а то третьего
дня ты опять себя уже чувствовала неважно
...Только в тишине Вашингтона начинаю чувствовать усталость, и сегодня даже появилась
повышенная температура, и я принял лошадиную дозу хинина, ибо вечером надо деньги зарабатывать.
«Умучен от жидов», как сказано у нас в Св.Евангелии (...)
В субботу вечером постараюсь зайти в театр часам к 11-ти, если же не смогу, то за тобой
зайдет мадам Лимберман (...) В будущий вторник у Вас будет в театре одна очень важная дама из
Вашингтона.
Всего лучшего! Х.В.»
14 февраля 1927 го. (Нью-Йорк)
«Моя дорогая А.Д.! Пишу, чтоб «закрепить» письменно наш уговор на среду в 6 ч. веч. Буду очень
плакать, если не удержишь. Я взял билеты.
Время у меня разделено на квадратики, и очень мало квадратиков принадлежит мне, а потому
прошу очень сохранить этот вечер.
Счастлив был узнать, что ты себя чувствуешь лучше. Я вчера зарабатывал деньги до 5 часов утра.
Говорил в трех местах и получил 100.000 – форменная примадонна, только без голоса уже.
Слава Богу, эти мучения кончаются здесь, затем пауза и снова начинаются 1 марта в Чикаго.
Собираюсь тебя обратить в нашу веру – иудейскую. Х.В.»
19 февраля 1927 г. (Нью-Йорк)
«Мой друг! У меня есть потребность черкнуть тебе несколько строк. Мало прожито с тех пор, как
мы виделись, но много пережито. Вчера после спектакля я пошел к знакомым, посидел с ними
полчаса и затем отправился в парк гулять и, как вор, пробирался по темным аллеям, пока пробило
два часа, отправился домой, проснулся с температурой и с болью в горле и разбитый. Было как-то глупо и недостойно: когда я с тобой разговаривал, за твоей спиной стоял один господин, не помню его фамилии, и – мне казалось – лукаво улыбался.
Я извиняюсь от души, что тебе причинил неприятность, я должен был тебя оставить в покое, но
почему-то в смущении не нашелся и сделал одну глупость за другой. Вскочил в такси ни жив ни
мертв и сообразил, что поступил по-идиотски.
Но у меня нервы были взвинчены. Мне в антрактах надоедали всякие назойливые «дорогие евреи»
(...) и мне вдруг стало ясно, что это последний раз, когда я вижу тебя на сцене, – и мне этот
последний раз отравили.
От души Тебе благодарен, что Ты (здесь и далее подчеркнуто Вейцманом – В.Л.) мне позвонила
сегодня – это первый раз, что Ты звонишь! Но вина всецело моя, я должен был знать, что Ты
устала, что тебе тяжело, и не должен был тебе надоедать просьбами. Единственное оправдание –
то, что и мне бесконечно тяжело, я устал, нет ни одной косточки здоровой, мне хочется в Лондон,
в Палестину, уйти от этой пустыни, где только есть Ты, далекая и близкая!
...Я, вероятно, неправ и несправедлив, и ты прочитаешь письмо, поднимешь брови и сурово
осудишь. Не осуждай, дорогая, мне трудно уехать. Partir c’est un peu mourir! (франц. «Уехать –
значит немножко умереть» - В.Л.)
Не знаю, удастся ли увидеть Тебя завтра (...)
От души желаю Тебе покоя и здоровья. Ты намаялась немало, и я уеду с горьким чувством, что
благодаря моей неумелости не удалось мне хоть немножко облегчить. Я привык к толпе и теряюсь,
когда встречаюсь с «настоящим» человеком.
Еще раз прощу прощения! Х.В.
P.S. Если, придя домой, захочешь мне позвонить, то буду очень счастлив. Я иду спать поздно,
так что можешь звонить без зазрения совести».
2 марта 1927 г. (Чикаго)
«Моя дорогая! Приехал вчера утром сюда и сразу окунулся в работу. Журналисты, интервьюеры,
разговоры, два собрания, вернулся домой в 6 ½ и пр. и пр. Зато сегодня спокойно. Здесь все-таки
меньше народу, и сейчас смотрю на озеро, напеваю אליהו הנביא (ивр.пророк Элияху) и, чтоб цитировать
Гейне – «Wie das Herz angenehm verblutet» (нем. «Как сладко сердце кровью истекает»).
Этот напев меня не оставил ни на минуту со времени разлуки в Нью-Йорке. Он для меня
превратился в символ чего-то хорошего и бесконечно грустного! От времени до времени хочется
позвонить тебе, услышать твой голос, но – руки коротки! (...)
Не хочу тебя расспрашивать, как живешь и как себя чувствуешь, в надежде, что Ты черкнешь мне
несколько строк и скажешь, что Ты бодрая, хорошая и нет никаких напряженностей (...)
Вспомнил я также, что, в сущности, мы с тобой не договорились до конца относительно сионизма.
Я не все Тебе сказал, хотя сказал очень много! Мне страшно хочется, чтоб Ты все поняла.
Здесь остаюсь до 11-го, потом сложным путем еду в Канаду и оттуда в Нью-Йорк. Очень надеюсь,
что ты будешь в Нью-Йорке и что можно будет сговориться о дальнейшем (...)
Пишу сейчас мало. Пришли мне несколько слов; не забудь также телеграфировать новый адрес. В
следующий раз напишу больше.
С любовью, твой Х.»
30 марта 1927 года (с борта корабля «Олимпик»).
«Моя дорогая! Спасибо Вам сердечное за Вашу дивную телеграмму. В четырех словечках Вы
сказали мне то, что можно было сказать и что я хотел так услышать от Вас. Грустно было Вас
оставить, и мне стыдно было уехать, окруженный удобствами и любовью многих, и Вы одинокая,
грустная, бледная и Ваш дивный образ стоит передо мною все время.
Как бы хотелось мне ободрить Вас, сказать, что наступят лучшие дни, что мы все Вас любим,
уважаем, считаем украшением и гордостью, שרת בת טובים (Сарра Бат-Товим – автор молитв на идише для
женщин (17 век). Символ праведной и целомудренной женщины – В.Л.), мать Мессии.
Вы знаете, что это не слова, не комплименты, а глубокое убеждение.
Не знаю, где и когда сие письмо попадет в Ваши руки, но где бы то ни было – Вы знаете, что
оно приносит самые горячие пожелания всего лучшего, внутреннего мира и спокойствия (...)
Если Вы мне только позволите и уведомите о Ваших планах, то мне доставит высшее удовольствие
устроить для Вас все для лета.
***
Спасибо Вам за Вас! Вы дали мне так много за то короткое время нашего знакомства в Нью-Йорке,
за время пребывания в нью-йоркской пустыне. Этот эпизод закончен и мне грустно (...)
Пишите мне, скажите, что Вам не тяжело, что нет неприятностей, что скоро приедете в Европу
(...)
С любовью, Ваш Х.Вейцман».
3 апреля 1927 г. (Лондон)
«Мой дорогой друг! (...) Вы, вероятно, теперь в Чикаго и, может быть, уже скоро соберетесь
«домой», т.е. в Европу. Надеюсь в Вашем ближайшем письме узнать кое-что о планах.
Мы уже составляем планы на будущее. Как видно, конгресс будет в Базеле в самом начале
сентября. Мы август будем, верно, в Шамони у подножия Монблана и там Вас ждем. Я Вас поведу на
самую верхушку и покажу Вам мир оттуда, и Вы споете красивую песенку, и мы за Вами будем
смотреть и будем Вас баловать, и мой мальчишка Вам заговорит голову, главным образом
философскими размышлениями о вселенной, звездах, их отношении к атому и к Богу.
С нетерпением жду Вашего дорогого письма. Мне хочется знать все, и потому не задаю сейчас
никаких вопросов (...) Теперь это только весточка, чтобы с Вами поболтать несколько минут
(...)
С любовью, Х.В.».
4 мая 1927 г. (Париж)
«Моя дорогая! «Переписка» с Вами – вещь очень односторонняя. Если бы я не верил в то, что все,
что Вы делаете, хорошо, я бы уже очень огорчался Вашим молчанием. Ведь это довольно резкий
переход. Мы в Нью-Йорке встречались часто, а теперь разлука и к тому полная неизвестность, что
с Вами, как Вы живете, какие у Вас планы и т.д. Это моя последняя попытка снестись с Вами,
последняя не потому, что я обижен, а хуже – я начинаю бояться, что Вы не хотите моих писем (...)
Не задаю никаких вопросов – бесполезно! Я по Вас тоскую и о Вас всегда думаю.
Устал от всего и от всех.
С любовью, Хаим».
1 июня 1927 г. (Париж)
«Моя дорогая! Прошу очень извинения, что не ответил немедленно на Ваши оба письма, которые
получились почти одновременно. Я должен был по срочному делу уехать отсюда и сегодня
возвращаюсь домой. Надеюсь, что это письмо еще попадет на завтрашнюю почту в Америку.
Я прекрасно понимаю трудность проблемы, но после долгого и тщательного обдумывания я могу
советовать только одно: уехать из Америки и поехать в Палестину. Мотивы следующие:
1. Вы зачахнете в Америке. Это не для Вас место.
2. «Габима» будет там влачить жалкое существование, Публика к ней привыкнет, ситуация пройдет
– и она опустится на уровнень «еврейских» театров. Это полная деморализация.
3. Если «Габиму» ждет будущность, то только в Палестине. Правда, там теперь тяжело, но лучше
тамошняя «тяжесть», чем американская «легкость».
4. Все так называемые «деятели», которые устроили прощальный концерт и сулили вам золотые
горы, забудут свои обещания очень скоро.
5. «Габимой» будут те, которые будут в Палестине.
6. Наш комитет теряет всякий смысл, если «Габима» развалится из-за внутренних интриг.
...Итак, дорогой друг, вот мой совет. Приезжайте сюда, отдохните, а осенью поедете в
Палестину. Я буду в Палестине в конце сентября. Там все сделаю, что могу, и, конечно, я во
всякое время готов сделать все, что в силах.
Умоляю Вас, дорогая, не убивайтесь. Вам нужно отдохнуть после всего, что пережили.
Телеграфируйте мне по получении этого письма, что Вы решили окончательно, когда и куда
приезжаете. Если, как мы сговорились, Вы приедете во Францию, то сможем сейчас же встретиться.
Очень прошу Вас приехать во Францию и дать мне знать. Не пишу сейчас больше, ибо жду.
С любовью, Хаим».
2 июня 1927 г. (Лондон)
«Моя дорогая! Из Парижа я Вам писал второпях и только ответил на Вами поставленный прямой
вопрос. К тому, что писал из Парижа, нечего прибавить. Я уверен, что решение остаться в
Америке – безумное, и это будет полный провал. Вам лично дважды нехорошо быть в Америке. Вы
там зачахнете и завянете, и обстоятельства Вас заставят пойти на жаргонскую сцену, в
балаганщину. Если уж умирать, то с честью и достоинством в Палестине. И я уверен, что там есть
будущее. Ведь не всегда будет продолжаться кризис! Будут и на нашей улице лучшие дни.
Повторяю, я сделаю – Вы это хорошо знаете – все, что могу, чтоб Вам сделать жизнь в Палестине
легче.
Вы своим приездом много дадите Палестине, и она – я надеюсь – кое-что даст Вам. Я даже денег
не вижу в Америке. Это будет ряд не очень почтенных мытарств. Очень надеюсь, что Вы
послушаетесь моего совета и приедете сюда, хорошо отдохнете, побудете немного с нами и потом
поедете в Палестину.
Несколько слов о себе. Со времени приезда из Америки я не имел ни одной спокойной минуты, ни
одной. Положение в Палестине очень тяжелое, нужны громадные суммы, чтоб удержать созданное с
таким трудом. Заботы, заботы без конца. Все планы относительно отдыха надо было отложить. Из
Америки со времени моего отъезда деньги получаются туго. Там им всегда нужна няня, и на них
абсолютно нельзя положиться. Обещают много и щедро, исполняют мало и скупо. Это мой горький
опыт за многие тяжелые годы. Они приведут дела в Палестине к полному банкротству. Поэтому я
также против того, чтобы Вы на них полагались и свою жизнь поставили в зависимость от них.
Поехал я в Париж, чтобы получить заем для нас от старика Ротшильда; кое-что успел, но этого
недостаточно, надо мытарствовать дальше (...)
Пришлите решение и не колебайтесь и не теряйте себя.
С любовью, Ваш Х.В.».
(Ровина послушалась совета Вейцмана и приехала отдохнуть в Париж. Но самого Вейцмана она
там не застала, потому что его жена Вера перенесла операцию и он был вынужден задержаться в
Лондоне – В.Л.).
7 июля 1927 г. (Лондон)
«Моя дорогая! Меня глубоко огорчает, что Вы не получили моих ответных телеграмм (...) Я очень
жалею, так как Вы могли бы думать, что я из-за צרות (неприятности) не отвечаю. Этого не может
быть, и какие бы ни были צרות сообщение с Вами мне так дорого, что я не мог бы упустить этого –
никогда!
Я следил за всем и с нетерпением ждал каждой весточки от Вас, моя дорогая!
Я понимаю положение, и с моей стороны все будет сделано – верьте мне!
Теперь относительно свидания. Вера Исаевна еще очень слабая, и мы не выедем отсюда ранее
14-го, т.е. ровно через неделю, и будем в Париже 14-го в 6 ч. вечера в отеле «Плаза», и умоляю
Вас: сохраните этот вечер для меня.
...Прошу Вас подождать меня в Париже. Прошу Вас также еще об одном. Протелефонируйте мне из
Парижа домой или завтра вечером часов в 9 (в пятницу веч.) или же в воскресенье утром, часов в
11. Я буду дома ждать Вашего телефона. Я бы Вам позвонил, но во французских гостиницах нельзя
добиться ответа. Вам же удобнее звонить мне домой. Очень бы хотел услышать Ваш голос. Напишу
еще раз, и до скорого свидания. Надеюсь, придете в себя немного.
Очень, очень, очень хочу Вас видеть.
С любовью, Х.В.».
Буквально через несколько часов Вейцман отправил в Париж еще одно письмо.
«Моя дорогая! Я Вам писал уже сегодня один раз и теперь хочу черкнуть еще одну строчку. С
тех пор, как я знаю, что Вы в Европе, мне стало очень грустно, и мне хочется очень Вас видеть.
Я очень надеюсь, что Вы не уедете раньше 14-го (...)
С любовью, ваш Х.В.
В.И. Вам сердечно кланяется».
31 октября 1927 г. (на борту парохода «Мажестик»)
«Моя дорогая! Я надеюсь, что Вы на меня не сердитесь. Я был очень разочарован и огорчен, что
все наши планы рухнули, что Вы не приехали в Базель и что Вы не были в Палестине. Многое из-за
этого расклеилось.
Я буду 15-го или 16-го в Берлине и надеюсь, что Вас там найду и тогда все, что можно
будет, устрою (...) Досадно, что все вышло так. Верьте, дорогая, что ни отношение мое к Вам,
ни интерес не уменьшились и я сделаю все, что смогу. Напишите мне сейчас в Лондон по моему
адресу. Как Вы себя чувствуете, как идут дела в Берлине и в Голландии?
С любовью, Ваш Хаим».
В 1928 году «Габима» все же перебралась в Палестину, и, обосновавшись в Тель-Авиве, театр
выехал на гастроли в Европу.
Последнее из обнаруженных нами писем Вейцмана к Ровиной отправлено из Лондона в Берлин и
датировано 15 декабря 1929 года.
«Дорогая Анна Давидовна! Я буду в Берлине 26-го и остаюсь до 27-го. Вечер 26-го у меня
свободен для Вас. Если Вы можете, то мы могли бы провести его вместе, если хотите. Очень прошу
Вас мне сейчас же написать и напишите на конверте «Personal» (лично).
Свободны ли Вы и дайте мне Ваш адрес, чтоб я мог Вам телеграфировать время и место
встречи.
Сердечный привет, Ваш Х.Вейцман».
(1994)