Старички, укутанные в одеяла с запахом нафталина, с морщинистыми, бескровными руками и тусклыми глазами, как у старых собак, сидят на складных стульях, отбрасывая длинные тени на мостовую Вест-Энд Авеню. Чернокожие санитары мрачно стоят у каждого стула, как часовые. Старики провожают глазами проезжающий автомобиль. Еще один. Больше смотреть не на что, потому что здесь никто не ходит.
– Мишка, мишка, повернись, и земли скорей коснись!
Высокий голос Джейн разбивает тишину. Из нас пятерых она лучше всех прыгает через веревочку. Мы делим этот угол с древними старичками. Нам по девять лет, им – по девяносто. Всех нас выставили на солнышко. Мы играем в классики, «замри», и кто-будет-жертвой-дня.
Больше всех я ненавижу Норму, нашу заводилу, с маленькими, хитрыми глазками, двойным подбородком и перманентом. У нее короткие пальцы и грубый, властный голос.
Вот так нас выбрасывают каждый воскресный полдень из закрытого мира взрослых под предлогом, что нам нужно солнце и свежий воздух. Я думаю о том, кто будет жертвой в это воскресенье?
И в эту минуту появляется колдунья.
Она идет к нам, эта странная старуха с тонким желтоватым лицом, длинным носом и бородавкой на подбородке, из которой торчат три голубых волоска, переливчатых, как мушиные крылья. Ее волосы свисают, как у куклы, из-под яркого платка. Она разодета как попугай. На груди у нее, как боевые медали, сверкают фальшивые бриллианты. Она никогда не разговаривает. Осмотрев нас, она лезет в огромную холщовую сумку и находит что-нибудь для каждого: потрепанную ленту для волос, булавку, пуговицу или камушек. А конфеты – никогда. После этого молчаливого ритуала она медленно уходит по направлению к Риверсайд-парку и исчезает.
– Она наложила на тебя проклятье, Сюзан!
– Теперь ты прррррр-ропадешь!
– Исчезнешь!
– Она стала невидимкой... Кто-нибудь видит Сюзан?
– Я нет.
– Я тоже не вижу. Может, она ушла с колдуньей?
– Я здесь. Перестаньте! Хватит!
– Вы что-нибудь слышали?
– Вроде, как привидение...
– Хватит, Норма!
– Как будто ветер завывает...
Мы продолжаем, пока Сюзан не начинает сопеть и плакать.
Наверное, сейчас только одиннадцать часов этого бесконечного воскресенья. Я сижу на пожарном насосе и рассматриваю Джейн. Какая она некрасивая! Все мы некрасивые, но Джейн такой и останется.
– Так к т о ты такая? – врывается голос Нормы. Первый раз я просто не
слышала ее вопроса, а второй раз – не понимаю, чего она хочет. Про себя я желаю, чтобы что-нибудь очень тяжелое, вроде оконной рамы с восьмого этажа, упало ей на голову прямо сейчас, оставив на мостовой только кусок жира, вроде того, который срезают с ростбифа.
– Ну, к т о ты такая?
– Что з н а ч и т, кто я такая?
Все пялятся на меня, проявляя необычный интерес. Сюзан и Мишель громко дышат, разинув рты, которые не могут закрыть из-за аденоидов. Норма начинает скакать и кривляться.
– Я же вам сказала, что она не такая. Я же сказала, что не такая. Сказала?
Все начинают хихикать.
– Я не к а к а я?
– Такая!
Новый взрыв смеха.
– Разве ты не знаешь, к т о ты? – спрашивает Норма с отвращением.
– Я – девочка.
Все притихли, ожидая сигнала Нормы.
– Кто твои р о д и т е л и? Тупица!
– Что значит, кто мои родители? Они – а м е р и к а н ц ы!
Взрыв хохота догоняет меня на бегу. Им придется найти другую жертву дня.
Домой я прибегаю в слезах и спрашиваю у мамы:
– К т о вы?
Мама делает стеклянные глаза, за которыми всегда прячется, когда я задаю вопросы о сексе.
– Я полагаю, – говорит она – Норма Финкельштейн имела в виду, во что верят твои родители. Люди, знаешь ли, молятся разным богам и верят в разные вещи.
– А вы с папой во что верите? К т о вы?
Я не хочу лекцию – мне нужен пароль.
– Ну что же, мы с папой – евреи, и ты, милая...
– Игреи?
– Е-в-р-е-и. Ты родилась еврейкой. Но мы... мы не очень религиозные.
– Норма тоже е-в-р-е-й-к-а?
– Ну, конечно. Я уверена, что Норма – еврейка. Абсолютно. Финкельштейн? – мама широко улыбается и снова становится серьезной. – Видишь ли, милая. это...
– А Мишель и Сюзан, и Джейн?
– Насколько я знаю, все эти девочки...
Вот оно как. Не американцы – евреи. Все они. И я тоже. Пароль – евреи. И я не была бы жертвой, если бы слушала ответы других. Я бы просто посмотрела на эту Норму и сказала: «Еврейка». А сейчас поздно? Я бы вернулась и сказала, что не поняла. Что не расслышала Норму, потому что как она вообще могла задать такой дурацкий вопрос.
– И все эти тяжелые годы и преследования еврейский народ пережил... – услышала я вдруг мамин учительский голос. – Ты должна гордиться, что мы – евреи. Мы с папой гордимся. Правда, мы думали, что тебе еще рано ходить в воскресную школу, но если ты, действительно, хочешь, мы обсудим...
«Обсуждение» продолжается всю неделю, и я подбираю куски информации о пароле с единственной целью – утереть Норме нос. Источник моего интереса уже забыт и истолкован по-другому... «Может быть, у нее наступило духовное возрождение, как у дяди... того, который жил...» Я не понимаю этого слова. Где? «О, этого места больше нет. Никто из семьи там не живет...» Что? Новые имена, названия, и я совершенно запутываюсь. «Но больше этого не будет, – говорят они. – В любом случае, не здесь. Здесь к евреям относятся хорошо».
Относятся хорошо? Так говорят о кошках и собаках. Меня сбивает с толку их тон. И слова. «Гордись», говорят они. Вчера – молчи, сегодня – гордись? Г д е
это все началось? В к а к о й пустыне? Как Майями-бич? Наконец, возникает смутная картина.
Еврейский народ переживает ужасные времена – почему ужасные? Они прячутся в пещерах – почему прячутся? В самом начале все старцы были очень высокими, мудрыми, и стояли на каменных стенах, указывая дорогу молодым; у всех у них были бороды. Им запрещалось врать, красть и убивать. Значит, тогда не было еврейских преступников. Детям запрещалось дерзить родителям и учителям. И все это потому, что давным-давно они думали, что избраны – для чего? Быть избранным народом навсегда. И даже если все говорили, что они – плохие и делали им плохо, евреи знали, что они правы.
К субботе, которая теперь называется шаббат, пароль разбухает до огромных размеров. Разделенные моря. Ковчеги. Пески, караваны и пирамиды.
Они меня уже ждут. Я иду прямо к Норме, гордо задрав подбородок.
– Мои родители – евреи, если это то, что ты хотела узнать – объявляю я. – И я тоже еврейка.
Норма смотрит на меня, как на клопа.
– Нет, ты – не еврейка, – говорит она.
– Еврейка!
Норма озирает свое войско.
– Евреи, вперед!
Мишель и Сюзан подступают ко мне и торжественно вытягивают из-за ворота платьев цепочки, на которых блестят золотые звездочки.
– Где твоя звезда? – самодовольно спрашивает Мишель.
– У меня... У меня нет.
– Тогда, – хитро говорит Норма – тогда ты – не еврейка.
– Я – т о ж е еврейка!
– Нет!
– Я тоже!
– Нет.
– Я оставила свою звезду дома, потому что мне не разрешают выносить драгоценности на улицу.
Я думаю, что Бог делает врунам: убивает их на месте, например, оконной рамой с восьмого этажа, или ждет?
Норма хмыкает.
– Сюзан, давай! Спроси что-нибудь эту врунью.
Сюзан страшно шепелявит и обычно она – хорошая жертва. Но сегодня она – экзаменатор.
– О’кей, – медленно говорит она. – Как Моифей раффек Квафное море?
– Что значит к а к? – я лихорадочно перебираю в голове уйму информации. – Рассек и все.
Я представляю бородатого старца, плывущего из Риверсайд-парка в Нью-Джерси.
– Так выходит, – цедит Норма – выходит, что рассечь море очень легко?
– Я не сказала, что это было легко, Норма, но, в конце концов, он был Моисей... – я безразлично улыбаюсь, показывая глубину своего знания. Норма уставилась на меня с явным изумлением.
В этот момент появляется колдунья. Мы все смотрим на нее. Ее темные, растянутые чулки сползли складками на ортопедические ботинки. Она неторопливо вручает Джейн латунную пуговицу, на которой еще висят черные нитки. Потом оглядывает нас, глубоко вздыхает, поворачивается и собирается перейти улицу.
– Все сюда! – Мы образуем кружок вокруг Нормы и она пристально смотрит на меня.
– Слушай, если ты в самом деле – еврейка, ты не боишься колдуний. Еврейка не может верить в колдуний...
Никто не оспаривает этого вранья. Все мы верим в привидения, которые по ночам прячутся в шкафах и под нашими кроватями. Но Норма быстро объясняет свой план: чтобы доказать, что я – еврейка, я должна пойти за колдуньей до самого ее дома и принести оттуда какой-нибудь предмет. Их недоверие непереносимо, и я бегу за колдуньей.
Мы петляем между домами, переходим улицы и, наконец, входим в какой-то домик. Никто из взрослых, которых я знаю, не живет в таких маленьких домах. Все родители моих друзей и наши родственники живут в домах с лифтами, привратниками и широкими мраморными вестибюлями. А тут пахнет мочой, луком, мусором и ДДТ. Колдунья подходит к своей двери и тут я кашляю. Она с удивлением оборачивается и улыбается. Я удивлена тем, что у нее обычные зубы.
– Эй, хелло, детка! – говорит она дружелюбно.
Она – человек. Когда я слышу ее теплый, старушечий голос, мой желудок сжимается от сознания того, что я должна сделать.
– Входи, входи, – она открывает дверь. Внутри все расплывчато, как на старой фотографии.
– Так чем я могу тебе помочь?
Квартира пахнет куриным бульоном. Я вижу старушку такой, как она есть, без всяких сказок.
– Я думала, может, у вас есть еще одна латунная пуговица. Как та, что вы дали Джейн.
– Джейн – это рыженькая?
– Да.
– Может, у меня и есть пуговица для тебя. А, может, и две пуговицы. Но сначала ты выпьешь стакан молока. С детьми всегда говорят после еды.
Она показывает на шкафчик над плитой, из которого берет стакан.
– Не бойся, у меня все кошерно.
Я заглядываю в шкафчик. На одной полке стоят несколько прозрачных тарелок, на другой – несколько белых.
Она наклоняет голову.
– Ты знаешь, что такое кошер?
– Нет.
– Твои папа с мамой, они – не кошерные?
– Нет, они – евреи.
– Они не делают кошер? – она садится.
– Я... Я не знаю.
– Все евреи должны делать кошер. Хочешь коржик?
Я пораженно смотрю на нее и отрицательно трясу головой. Так она тоже – еврейка, как Норма и мои родители, и я. Но как это возможно?
– Видишь эти тарелки? Одни – для мясного, другие – для молочного. И никогда нельзя есть мясное с молочным. Это – закон, – говорит она так, как будто все так и есть.
Я уже ничего не понимаю. Может, я – не еврейка? А она? Может, она придумала свой собственный закон?
– Шабес... твоя мама зажигает свечи?
Я смотрю на крышку стола. Я не понимаю, о чем она говорит. Мои мысли ускоряются. Она – еврейка, но не такая, как мои родители, и это сбивает меня с толку. Хотя все девочки на моем углу – еврейки, и их родители тоже, и, возможно, друзья моих родителей, и это как-то связано с их фамилиями. Так что же, все – евреи? Весь Нью-Йорк? И президент? Но весь мир не может быть евреями, потому что тогда не осталось бы тех, кто делал еврейскому народу все плохие вещи, о которых я слышала на этой неделе... Мне хочется домой. Я встаю.
– Спасибо вам за молоко и коржик.
– Делай мицву, помни, что нельзя кушать мясо, когда ты пьешь молоко.
Молоко с котлетой, с курицей... От одной мысли об этом меня тошнит.
– Я попробую, – говорю я.
Потом собираюсь с духом и рассказываю ей о своем экзамене на еврейство. Про колдунью я умалчиваю. Она поднимает голову и изучает меня.
– Твоя мама говорит, что ты – еврейка?
Я быстро киваю.
– Так почему ты слушаешь этих девочек?
Я пожимаю плечами. Я никогда не думала о «почему». Я молчу и смотрю на деревянный стол, на котором лежит шляпная булавка с фальшивым бриллиантом. Она следит за моим взглядом и дает мне булавку, а потом улыбается:
– Скажи этой маленькой толстушке, чтобы остерегалась, а то я ее съем.
Она знает! Она все знает. Я ужасно краснею и бегу к двери, бормоча благодарности.
На нашем углу я медленно разжимаю кулак, в котором сверкает мое сокровище. Они со скукой вздыхают. Все они слишком практичны, не верят в чудеса и только хотят знать, вошла ли я, в самом деле, в дом или нашла булавку на улице.
– Там на плите был черный чайник, – говорю я, медленно выдавая информацию.
– И что?
– И вы знаете, что в нем было?
– Что?
– Тритоны.
– Тритоны? Для чего?
– Для завтрака.
Норма недоверчиво хмурится.
– Брехня!
Она возвращает мне булавку и осматривает свои ногти.
– Ты не прошла экзамен. Ты – врунья и мошенница.
– Разве я не вошла в дом колдуньи?
– Неевреи тоже не верят в колдуний. Они верят в Иисуса Христа.
– Ага, – откликаются в унисон Мишель и Сюзан.
– Никто не верит в колдуний, – твердо говорит Сюзан.
Я в ярости.
– Так что?
– Так что ты можешь быть г о й к о й, и т а к а я ты и е с т ь! – кричит Норма.
Я не понимаю смысла, но по тону чувствую, что это – оскорбление.
– Нет, я не такая, дура!
Я готова ее убить, эту Норму Финкельштейн, которая играет со мной, как с куклой. Что, если сказать ей, что колдунья угрожала ее съесть? Я начинаю говорить странным, холодным голосом, от которого все замирают.
– Ты знаешь, что, Норма?
– Нет... – неуверенно говорит она, – что?
И вдруг в моей голове проплывают прозрачные тарелки, темная квартира, улыбка одинокой старой женщины, такой же еврейки, как и я. Я не могу это сделать. Я слышу саму себя, говорящую другие слова моим новым голосом.
– Я все это придумала, Норма. На самом деле она такая же еврейка, как мы.
Они валятся друг на друга с диким хохотом. Я ничего не чувствую. Глаза мои не наполняются слезами. В эту минуту я ухожу от них навсегда. И все-таки мы все – евреи: Норма, колдунья и я. Весь избранный народ, но избранный для чего? Для убийства? Для преследования? Для славы? Избранный быть отделенным от всех других народов и потому всегда объединенный. Как? Как мы все связаны: девочки и колдунья, и я? Они еще топчутся вокруг и хохочут. Скоро они вырастут и станут походить на кактусы со своими залакированными волосами и сердцами, и я тоже вырасту... какой?
В это воскресенье я иду домой, еще не зная, что никогда не разгадаю нашу общую судьбу и никогда не пойму до конца, почему мы такие.
__________________
Кэрол Мэк (р.1941) – американская писательница и драматург.