Для того, чтобы переводчик сел писать ответ критику, должна быть очень веская причина. И она есть.
Переводчик и критик находятся в разных весовых категориях. Первый может потратить четверть века на перевод одной из труднейших книг средневековой еврейской литературы, а второй – несколько часов, чтобы перечеркнуть сделанную работу.
Несоразмерность веса чувствуется уже в объеме рецензии: книге в 605 страниц критик уделил три с половиной страницы, из которых одна пересказывает особенности макамы (рифмованной, ритмизированной новеллы со стихотворными вставками), другая целиком отведена подстрочнику самого критика, а остальные полторы страницы содержат упреки в адрес переводчика.
Несомненно, что рецензию прочтут многие читатели, а вот «Тахкемони» – гораздо меньше. Слишком уж многотрудна, многолика и многослойна эта книга, требующая от читателя предельного напряжения мысли и обязательного параллельного чтения девяноста (!) страниц примечаний, ставших «книгой в книге». Поэтому те, кто еще не знаком с шедевром Альхаризи, оказались в невыгодном положении, будучи вынуждены поверить на слово С. Парижскому.
Хотя критик утверждает, что «во многих местах переводчик все-таки упростил себе жизнь и «срезал углы», он привел всего четыре примера из пятидесяти макам, то ли не дочитав до конца книгу, то ли не найдя других примеров. При этом, за исключением одной-единственной строчки, он вообще не счел нужным процитировать хотя бы один фрагмент перевода, что является нонсенсом для любой рецензии.
Но сосредоточимся на этих примерах.
1. «... авторское вступление и первая макама построены на персонификации языка иврит в качестве «падшей» женщины, которую автор «спасает» и с которой сочетается своего рода мистическим браком. В переводе весь этот аллегорический сюжет разваливается из-за того, что переводчик использует слово «язык» в мужском роде».
Не читая, а пролистывая книгу, критик то ли пропустил стр. 49-50, то ли сделал вид, что их просто нет. А ведь именно там и говорится прямым текстом о «падшей» и о «браке».
«— О, сделай так, мой Боже, — я сказал,/ — чтоб Мудрости дочь я скорей повстречал!/ Пусть выйдет она мне навстречу,/ и я ей скажу: «Напои меня влагой твоего красноречья (...)
Ее спросил я:
— Где ты живешь и чья ты дочь?/
— Меня прогнали люди прочь,/ — ответила она. — Я сирота, хоть и жив мой отец./ Он носил меня прежде, как царский венец,/ а теперь я у всех под ногами лежу./ Я — священная Речь. Ты во мне не признал госпожу?/ Если нравлюсь тебе, обручусь я с тобой,/ только должен во имя Господне пойти ты войной/ против всех, кто меня собирался убить,/ и великую славу мою должен ты возродить./ Пусть сегодня измучена я и изранена,/ но вновь меня прославит дом Израиля!/
Упал я на колени и Создателя/ благодарил, что мне решил Он дать ее./ Я перлы Псалмов в ее уши продел,/ стихов ожерелье на шею надел/ и с нею перед Богом обручился./ Тогда-то к нам Язык и возвратился».
И после этого кто-то скажет, что здесь не сохранился аллегорический сюжет, и нет ни «спасения падшей», ни «брака»?!
2. Точно так же, как критику не понравилось, что «язык» мужского рода, ему не понравилось, что «блоха» женского рода, потому что у автора описываются «сексуальные похождения самца блохи».
Да, на иврите пар’ош («блоха») мужского рода. И что прикажете делать? Писать «он, блох»? Или сидеть рядом с каждым читателем и бубнить ему на ухо: «Это – самец, понимаешь, самец»?
Недавно одна горе-переводчица заново перевела детскую книгу Леи Гольдберг «Сдается квартира», где у нее появился Мыш в мужском роде. Могу предположить, что наш критик был бы доволен, потому что для него Мыш и Блох – родные братья. Но что поделать, если в русском языке блоха (да и вошь) женского рода.
Особенно дурную услугу читателям оказал подстрочник С. Парижского, из которого они могут заключить, что автор «Тахкемони» вообще неспособен на какие-либо литературные свершения. Тогда как в переводе все расставлено по местам:
«А сколько раз у девушек младых/ она под платьем пряталась у них,/ от голеней до чресел пробиралась,/ между грудями укрывалась,/ то место Маханаим называлось./ Замужняя или девица,/ блоха с ней тотчас же ложится./ Деве не стерпеть страданий/ от блошиных злодеяний./ И мук ей не перенести,/ но некому ее спасти./ Коли спросить ее: «Да что ж/ ты бесконечно слезы льешь?» —/ она ответит: «Я отныне/ в руках негритянки-рабыни,/ которая, того гляди,/ устроит ложе на моей груди./ Всю ночь заснуть мне не дает,/ терзает плечи, щеки и живот»./ А для еды себе берет/ все, что первосвященнику идет./ Плечо, грудинку, голень, шею/ возьмет от жертвоприношений./ Всю ночь огонь сраженья разжигает/ и до тех пор не засыпает,/ пока добычу не съедает/ и крови жертв не выпивает».
Если бы критик дочитал книгу до стр. 520, то в примечании 33 к 4-й макаме он увидел бы следующее: «... в оригинале говорится о рабе-негре и обыгрывается история библейского Иосифа. По контексту эротический образ не проиграл от этой замены». О последнем критик написал: «Весь юмористический эффект теряется (или приобретает гомоэротический оттенок)». Ну что же, последнее как раз в духе нашего времени, а такого насмешника, как Альхаризи, подобная замена могла бы только позабавить.
3. «Некоторые сложные для перевода фрагменты оригинала переводчик просто пропускает» – пишет критик, приводя «развернутое описание шашлыка цитатами из Торы и Пророков».
Таким некорректным обобщением С. Парижский откровенно вводит читателей в заблуждение, ибо подлинно сложные фрагменты, переведенные без всяких пропусков, не имеют никакого отношения к шашлыку (взять хотя бы теорию вознесения души в авторском вступлении, 8-ю макаму «Во славу письма, что содержит хвалу,/ а при чтеньи задом наперед – хулу», 11-ю макаму «Во славу поэмы, где в каждом слове буква «о»,/и другой, где от «о» не осталось ничего», или настоящий стихотворный фейерверк из омонимов в 33-й макаме).
Но обо всем этом критик умалчивает – его, не знакомого с основами художественного перевода поэзии, интересует, почему нет двух строчек в описании шашлыка. Объяснение предельно простое: каждый переводчик поэзии обладает необходимой свободой маневрирования, что блистательно продемонстрировал сам Альхаризи при переводе макам своего арабского предшественника Аль-Харири, где он опускал все лишнее. Вот и в данном случае причиной такого подхода была забота о сохранении темпа и остроты сюжета, о юмористическом эффекте которого критик почему-то ни словом не обмолвился.
4. Одной из самых трудных для перевода была 11-я макама с трехъязычной поэмой на иврите, арабском и арамейском, где последний заменен популярной в средние века латынью, чтобы сохранить триединство.
«Все бы ничего, – пишет критик – но сразу после стихотворения идет рассуждение о неразрывном родстве трех семитских языков: «Вот вам поэма на трех языках, которых не разнять,/ и эту строенную нить уже нельзя порвать...» Прочитав перед этим стихотворение на русском, арабском и латыни, едва ли можно понять, о каком родстве идет речь».
Ну почему же? Понять было бы гораздо легче, если бы критик не ограничился многоточием, а продолжил цитировать перевод: «Я сочинил ее на арамейском,/ на арабском и еврейском...» Не говоря о том, что на стр. 529-530 в примечании 6 подробно объясняется, как и почему была сделана замена арамейского на латынь.
Если же критик действительно считает, что Альхаризи так заботило «неразрывное родство трех семитских языков» (это его-то, написавшего всю книгу во славу иврита, превосходящего все языки!), то ему стоило бы прочитать, что сказано до начала поэмы, которую жители Бейт-Лехема заказали бродячему стихотворцу: «Коль ты правду говоришь,/ и себя не посрамишь,/ на трех языках сочини нам поэму тогда,/ чтоб каждый ее понял без труда».
На трех языках! Не на трех семитских языках, а просто на трех языках.
И, наконец, еще один упрек критика переводчику: « (...) рассказчик выходит из «кофейни», хотя кофе появляется на Ближнем Востоке только через много столетий после Альхаризи».
Никак нет – кофе появился на Ближнем Востоке задолго до него, в далекой древности, а вот кофейня, как институция, действительно, после. Но неужели это – достаточный повод, чтобы столь безапелляционно заявить, что читателю дали «не самый совершенный перевод литературного памятника, который может помешать оценить его по достоинству»?
В то же время, истины ради, нельзя не согласиться со словами критика, что «этой книге суждено, по-видимому, на многие десятилетия стать единственными для русскоязычного читателя «вратами» в мир средневековой художественной прозы на иврите».