Эфраим Стен до выхода на пенсию руководил на израильском радио отделом драмы, и на литературной ниве не был известен. Но стоило Стену (как все привыкли его называть) оказаться на пенсии, как у него нашлось время написать мемуары «Зихронот ле браха», то есть «Благословенные воспоминания». В этом названии скрыта игра слов, ибо «зихроно ле браха», или «благословенна память его» — относится исключительно к покойнику.
Черный юмор в заголовке сопровождается фигой на обложке — не той, которую едят, а той, которую показывают. Фига стала лейтмотивом собранных в книге рассказов о нелегкой юности еврейских ребят, приехавших в Израиль из Польши в 50-х годах.
Надо сказать, что такая книга менее важна для читающих на иврите, нежели для тех, кто читают по-русски и все еще считаются новыми репатриантами.
Впрочем, похоже, что это состояние непреходяще, и воспоминания Стена о том, как это делалось в 50-х годах, очень сильно напоминают наше время. Конечно, за прошедшие годы государство Израиль разбогатело, и новые репатрианты больше не живут ни в палатках, ни в жестяных времянках,
но где-то на дне души у многих из них и сегодня остается та горечь, которую Эфраим.Стен не забыл за четыре десятилетия жизни в Израиле.
Герои его рассказов — друзья-сверстники из Польши, пережившие Катастрофу и нередко оставшиеся единственными продолжателями истребленного рода.
Вот как начинается один из рассказов Стена:
«Было жарко. Очень жарко. Мы втроем сидели на берегу моря. Только из-за холода, который за эти годы скопился в наших костях, мы были в состоянии сидеть на раскаленном белом песке в толстых штанах и тяжелых ботинках.
Было жарко. Очень жарко.
«В начале лета 41-го года. — начал один из нас, - была такая же жара. Тогда я тоже здорово вспотел».
В это время рядом появились двое солдат, которые, быстро сбросив форму, ринулись в море.
«Когда я смотрю на этих загорелых, — сказал рассказчик, — я сомневаюсь, что мы — родственники».
А дальше, на фоне израильского лета, он рассказал, почему ему было так жарко в начале лета 41-го года.
В гетто прибыл новый начальник гестапо, образованный немец, в прошлом - учитель математики. Он сразу объявил конкурс для особо одаренных детей. Первым призом была продуктовая карточка.
Конкурс взволновал всех родителей. По окончании конкурса начальник гестапо приказал тут же на месте расстрелять всех троих призеров: "Этот конкурс, — сказал он, — должен показать всем раз и навсегда, что немцам не нужны ученые евреи. Нам нужны только рабочие руки. Все остальные — лишние".
«Вот такой шутник был этот начальник гестапо» — завершает автор рассказа.
На фоне таких воспоминаний уже значительно легче понять размышления новых репатриантов из Польши:
«Достаточно ли мы уже акклиматизировались, чтобы разделить ненависть к арабам, — спрашивает один из них, — или, как новые репатрианты, мы от этого освобождены?»
«Мы останемся аутсайдерами, — продолжает его мысль другой. — Несмотря на то, что со временем выучим язык и все обычаи, среда нас не примет».
«Это ясно, — следует ответ, – мы никогда не будем, как те, кто вместе выросли, учились в школе или служили в армии. Разве мы тут к чему-нибудь принадлежим?»
«Давайте не обманывать себя, — вступает в разговор рассказчик. — Мы и там, в Польше, не очень-то принадлежали. Так что у нас есть опыт, или, по крайней мере, мы уже этому научены. Зато, к счастью, наши дети вообще не поймут, о чем мы тут говорим».
«Да, конечно, — завершает последний из тройки, — при условии, что мы исчезнем. Как группа. И преуспеем мы в этом, только если женимся на сабрах. На тех, кто «принадлежит». Своего рода смешанный брак».
Надо полагать, приведенных цитат достаточно, чтобы понять, с одной стороны, вечность одних и тех же проблем новых репатриантов, а с другой — их преодоление.
Так же, как алия из Польши, включая того же Эфраима Стена, блистательно акклиматизировалась в Израиле, алия 70-х из России давно наложила свой отпечаток на самые разные сферы жизни еврейского государства. Да и последняя волна 90-х активно занята вживанием, бодро и успешно конкурируя с теми, кто, по словам Стена, «принадлежит».
Со временем выясняется, что принадлежность — состояние скорее внутреннее, чем внешнее, и тогда уже нет необходимости прятать фигу в кармане или выносить ее на обложку своих мемуаров.
(«Алеф», № 633, май 1996).